В родильном приюте
Шрифт:
— Что-жъ ты?
— Пьющій…
Въ уголк, въ кровати сидитъ худая и блдная родильница, кормитъ грудью ребенка и горько заливается слезами. Около нея акушерка вся въ бломъ. Акушерка объявила ей, что та теперь вполн оправилась и ей на выписку пора. Слезы такъ и душатъ ее, она вздрагиваетъ.
— Чего ты, милая, чего ты? Успокойся… — тревожно говорить акушерка.
— Куда я, барышня, пойду? Куда? Мн дться некуда… У меня ни квартиры, ни угла…
— Ну, наймешь гд-нибудь уголокъ… Это такъ не трудно…
— Легко сказать… — всхлипываетъ женщина, прижимая къ груди ребенка. — Легко сказать: нанять уголокъ! Какъ
II
Опять громкій шепотъ.
Въ другомъ углу также разговариваютъ на двухъ кроватяхъ. Темнорусая женщина, очень недурненькая, лежитъ на спин, закинувши руки за голову, другая, блокурая, тоже молоденькая, съ какъ-бы льняными волосами, съ совершенно круглымъ лицомъ и безъ бровей, приподнялась на локоть и разсказываетъ сосдк:
— Пріхала я въ Питеръ-то въ март… Отъ голодухи пріхала… Очень ужъ у насъ въ деревн-то голодно, такъ мать на заработки меня послала… Неурожай у насъ быль… И травы погорли… и все… скотину даже кормить нечмъ было… Намъ самимъ хлба только до Рождества хватило… Ужасъ, что было…
— Понимаю… — отвтила темнорусая женщина сочувственно. — Везд неурожаи… Намъ земляки наши тоже писали объ этомъ въ Питеръ. Потомъ скотъ, падалъ.
— Вотъ, вотъ… Все вдь это отъ безкормицы… Ну, мать и говоритъ: «позжай съ хлбовъ долой… Зарабатывай… Намъ пришлешь»… У насъ сторона глухая, заработковъ нтъ. А маменька у меня вдова и два братенка мои при ней махонькіе. Ну, продала она мн на дорогу пару овецъ, чтобъ снарядить меня. Кое-что себ на муку оставила, а остальное мн. И пріхала я къ сродственниц нашей. При артельной квартир она маткой живетъ. Артель фабричная… Ну, она стряпаетъ имъ и обстирываетъ ихъ. Пріхала я, начала мста искать, а заработка-то нтъ. Ужъ и натерплась-же я, двушка! Мужики ругаются, гонятъ съ квартиры… «Полно, говорятъ, теб насъ объдать!» А куда я пойду? Куда днусь безъ денегъ? И цлый мсяцъ я такъ-то, милушка. Только поломойствомъ восемь гривенъ и выработала. Мать пишетъ: «что, дочка, мать забыла? Что денегъ не шлешь? Сидимъ и животы у насъ подвело». А что я имъ пошлю? Наконецъ, на Пасхъ мн мсто обозначилось на огородъ, къ парникамъ.
— Въ копорки, значитъ? — спросила сосдка по кровати.
— Копорками насъ только дразнятъ, а мы съ дуру откликаемся. Копорки тутошныя, изъ Копорья. А у насъ на огород было двадцать женщинъ и двушекъ и ни одной копорки. Все новгородскія да псковскія. Я новгородская.
— А мы тверскія… Мужъ мой въ дворникахъ служитъ, — сообщила темнорусая женщина. — Пріхали съ мужемъ тоже отъ голодухи и безкормицы, да такъ въ Питер и остались. Вотъ уже четвертый годъ здсь живемъ. Здсь живемъ, а въ деревню свекру и свекрови все-таки посылаемъ. И на работницу посылаемъ, и на подати посылаемъ. Старикъ со старухой ой какіе строгіе и сурьезные! А у самихъ себя семья здсь. Тоже поить, кормить надо. Вотъ Богъ и третьяго ребенка посылаетъ.
У круглолицей безбровой тяжелый вздохъ.
— Ахъ, при муж-то ребенокъ одн радости, а вотъ каково двушк-то! Только срамъ одинъ… — говорить она и слезливо моргаетъ безбровыми глазами.
— Конечно. Полюбовникъ или мужъ! Полюбовникъ, миленькая, только до ребенка, а чуть узнаете что виновата такъ убжитъ, словно чортъ отъ ладона, прости, Господи. И некому тебя пожалть,
Круглолицая, безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротомъ рубахи. Сосдка по кровати продолжала:
— Вдь вотъ меня мужъ ужъ два раза навстилъ, пока я здсь лежу, бараночекъ мн принесъ, калачикъ, кума была и два яблока принесла въ гостинецъ. А къ теб кто придетъ?
— Боже мой, Господи! Да если-бы я только знала! — шепчетъ сквозь слезы круглолицая и не договариваетъ. — Ну, куда я теперь съ ребенкомъ!..
— Мать знаетъ?
— Ни — Боже мой… Она убьетъ, коли узнаетъ. И такъ-то, бывало, съ парнями въ деревн, такъ она и то сейчасъ за косу… а то ругать…
— Не убьетъ. Гд убить! А разв поколотитъ только… Такъ вдь и за дло-же. Позжай въ деревню, повинись ей и претерпи.
— Срамъ-то какой, милая! Вдь вся деревня засметъ, проходу ни отъ кого не будетъ. А мать прямо скажетъ: «вотъ, дочка, похала въ Питеръ, чтобы намъ помогать, а сама намъ-же изъ Питера лишній ротъ привезла».
— Ну, какой это ротъ!
— Выростетъ, такъ ротъ будетъ. Черезъ годъ ротъ. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.
Пауза. Круглолицая женщина всхлипываетъ.
— Гд грхъ-то случился? — участливо опрашиваетъ темнорусая женщина.
— Охъ, не спрашивай, душечка! И такъ тяжко.
— Разскажешь, такъ легче будетъ. Душу облегчишь. Я отъ сердца спрашиваю, жалючи тебя, спрашиваю, а не для того, чтобы язвить.
— Охъ, на огород!
— Работникъ?
— Солдатъ. Гряды у насъ но весн копалъ. Землякъ нашъ, тоже новгородскій. Говоритъ, что двнадцать верстъ отъ насъ… Я посмотрла на него и припомнила, что дйствительно раза два видла его у насъ въ церкви на погост. Стала съ нимъ разговаривать и вижу, что онъ и лавочника нашего знаетъ, и многихъ кого изъ нашихъ. Ну, дура была, обрадовалась земляку… Да что! Не стоитъ разсказывать про него, подлеца!
Круглолицая безбровая женщина откинула выбившуюся изъ-за уха прядь волосъ и уткнулась въ подушку.
— Порядокъ извстный, что ужъ они подлецы особливо солдаты, — согласилась темнорусая женщина:- но разсказать-то отчего не разсказать? А ты говори, ругай его, облегчи сердце, и теб на душ легче станетъ. Я когда сердце сорву, мн всегда легче. Ну, и что-жъ? Ты и прельстилась имъ?
— Ничего я не польстилась, а уже видно, что такъ грху быть. Вотъ я изъ лица кругла, а надо мной товарки смяться стали:, сова да сова… Кто мсяцемъ дразнилъ, кто днищемъ. И мужики тоже… «Эко мсяцъ-то у тебя расплылся!» Это про лицо мое. А я виновата-ли, что изъ лица кругла? Мн обидно было. Я плакала. Ну, а онъ заступился.
— Кто?
— А Иванъ-то, солдатъ-то. Поколотилъ даже одного. Ну, вижу ласковость выказываетъ… сталъ угощать… Смячекъ два раза купилъ.
Въ свою очередь приподнялась на локоть и темнорусая женщина и вся обратилась во вниманіе.
— Ну, такъ, такъ… Вс они нахальники на одинъ покрой, — говорила она. — А дальше-то что?
— А дальше фунтъ сахару принесъ… «Вотъ, говоритъ, теб, Настя, попей чайку въ накладку».
— А потомъ?
— А потомъ сажали мы капусту, такъ онъ ужъ и сватать меня сталъ… «Служба моя солдатская, говоритъ, только до осени. Кончаю я службу. Въ октябр я къ себ въ деревню пріду, ты вернешься — давай и перевнчаемся, коли я теб любъ. Придетъ Покровъ, говорить, и внцомъ насъ прикроетъ».