В садах Лицея. На брегах Невы
Шрифт:
На вопрос, о чем речь, Кюхельбекер ответил: «О Раевском. Когда французы рвались к Могилеву, в разгар жестокого боя, генерал Раевский взял за руки двух юных сыновей своих и пошел с ними вперед… На батарею неприятеля. Он крикнул солдатам: „Вперед, ребята! Я и дети мои укажем вам дорогу“. И батарея была взята. Понимаете, взята! Маменька мне сказывала, что дети Раевского не старше нас с вами. Они в бою, а мы-то здесь…»
И Кюхля безнадежно махнул рукой.
В эти дни решалась судьба России, и все происходящее волновало и тревожило.
Шел уже июль, второй военный месяц, а русские армии все отступали и отступали. Кругом слышались толки: во всем виноват главнокомандующий генерал Барклай-де-Толли, он боится решительного сражения и велит отступать. Может
Тогда не только лицеисты не понимали осторожную, умную тактику Барклая. Неудовольствие было всеобщим, и в начале августа пост главнокомандующего занял вместо Барклая ученик и соратник Суворова, почитаемый всеми престарелый Михаил Илларионович Кутузов.
Царь не любил Кутузова, мучительно завидовал его таланту полководца. Александру I смертельно хотелось, подобно Наполеону, самому руководить армией, но он был бездарен и под давлением общественного мнения вынужден был назначить именно Кутузова.
31 августа лицеисты прочитали в «Северной почте» донесение Кутузова о героическом и кровопролитном Бородинском сражении.
Вскоре узнали и другое: чтобы сохранить русскую армию, Кутузов приказал оставить Москву. «Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, — сказал он, — до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия».
Москва сдана… Многие лицеисты, узнав об этом, плакали.
Вечером того дня Дельвиг отозвал в сторону Пушкина и Кюхельбекера, протянул им исписанный листок и сказал: «Вот что я написал…» На листке было выведено: «Русская песня». Дальше шли стихи:
Как разнесся слух по Петрополю, Слух прискорбнейший россиянину, Что во матушку Москву каменну Взошли варвары иноземный. То услышавши отставной сержант Подозвал к себе сына милого, Отдавал ему свой булатный меч И, обняв его, говорил тогда: «Вот, любезный сын, сабля острая, Неприятелей разил коей я, Бывал часто с ней во сражениях Умирать хотел за отечество И за батюшку царя белого. Но тогда уже перестал служить, Как при Требио калено ядро Оторвало мне руку правую. Вот тебе еще копье меткое, С коим часто я в поле ратовал. Оседлай, мой друг, коня доброго; Поезжай разить силы вражески Под знаменами Витгенштейна, Вождя славного войска русского. Не пускай врага разорити Русь Иль пусти его через труп ты свой».Внизу было приписано: «Сию песню я сочинил тогда, когда услышал, что Москва взята французами, 7 сентября 1812 года».
«Дельвиг! — воскликнул Кюхля, когда Пушкин молча вернул Дельвигу листок со стихами. — Дельвиг, я ведь тоже… Я уже написал маменьке, что хочу идти в армию. К Витгенштейну или к кому другому — мне все едино, только бы в бой!»
Как понимал друзей Пушкин! Как часто он видел себя там, на поле битвы, в мечтах переносился туда из мирного Царского Села.
И где вы, мирные картины Прелестной сельской простоты? Среди воинственной долины Ношусь на крыльях я мечты, Огни во стане догорают; Меж них, окутанный плащом, СНе прошло и двух недель после оставления Москвы, как новое событие взволновало лицеистов. На дворе стоял сентябрь, а им неизвестно для чего приказали мерить шубы — овчинные тулупы, крытые полу-китайкой. Явился бородатый, с мужицким обличьем, царский портной Мальгин, тот самый, что год назад шил им лицейские мундиры, и принялся примерять. На вопрос, к чему им такие удивительные малахаи, отвечал уклончиво. И все же они дознались: в Петербурге боятся нашествия неприятеля, всем присутственным местам велено собираться. Возможно, что и им предстоит далекий путь — не то в Архангельскую губернию, не то в Финляндию, в Або. Их готовят в поход.
Их действительно собирали в поход. В письменном столе Василия Федоровича Малиновского лежало секретное предписание министра: «Как в настоящих обстоятельствах легко может случиться, что назначено будет отправить воспитанников Лицея в другую губернию, то необходимо принять заблаговременно нужные для сего меры».
Потому-то шили им овчинные шубы, суконные рейтузы, покупали по петербургским лавкам «просторные сапоги», шерстяные чулки, «рукавички с варежками», ременные пояса с пряжками, большие чемоданы, жестяную дорожную посуду.
Василий Федорович писал министру, совещался с инспектором. Составили списки профессоров, гувернеров и служителей, что отправятся с воспитанниками…
И вдруг радостное известие: «Неприятель, теснимый и вседневно поражаемый нашими войсками, вынужден был очистить Москву». И еще: войска Витгенштейна, охранявшие подступы к Петербургу, взяли Полоцк, одержали победу под Лепелем.
Северная столица и Царское Село были вне опасности.
Всем стало ясно, что поход не состоится.
Как шумно и весело стало теперь в Газетной комнате! Читая реляции, ликовали.
Газеты приносили новые и новые известия. Их дополняли рассказы приезжающих.
Война стала народной. Весь народ с ожесточением и ненавистью ополчился на иноземцев. Сами французы рассказывают, что при их приближении деревни превращаются или в костры, или в крепости. И нигде ничего — ни крова, ни хлеба, ни фуража для лошадей. Тысячи крестьян укрываются в лесах и в одиночку, и отрядами донимают пришельцев. Даже женщины сражаются. Подумать только, крестьянка Прасковья из деревни Соколово, что в Смоленской губернии, одна оборонялась от шести неприятельских солдат. Трех заколола вилами, трех других обратила в бегство. Про старостиху Василису, что захватила в плен не одного француза, рассказывали чудеса.
Как волновали и радовали Пушкина все эти вести, как он гордился своим народом…
Страшись, о рать иноплеменных! России двинулись сыны; Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных, Сердца их мщеньем возжены. Вострепещи, тиран! уж близок час паденья! Ты в каждом ратнике узришь богатыря, Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья…