В садах Лицея. На брегах Невы
Шрифт:
Их общество было негласным. О нем не знало правительство. Они обходили закон, который предписывал всякому обществу, прежде чем собираться, испрашивать разрешение у властей. А они не испрашивали, потому что хотели свободы. Они хотели говорить, не боясь соглядатаев. Говорить обо всем.
Насчет глупца, вельможи злого, Насчет холопа записного, Насчет небесного царя, А иногда насчет земного.Так писал об их беседах Пушкин.
У них была причина таиться. Невинное название «Зеленая лампа» имело скрытый смысл.
На что же они надеялись, эти молодые конспираторы?
В конце декабря 1819 года на тринадцатом заседании «Зеленой лампы» член общества Александр Улыбышев читал свое сочинение. Это был тот самый Улыбышев, который написал «Разговор Бонапарта с английским путешественником».
На этот раз его рукопись называлась «Сон».
Начал он шутливо. Из всех видов суеверия, пожалуй, самое безобидное — толкование снов. В снах действительно есть что-то пророческое, обнадеживающее. Так, например, тщеславному снится, что его наградили орденом, несчастно влюбленному — что возлюбленная к нему благосклонна. Но сны питают не только эгоистические страсти. Патриот, друг человечества, может увидеть во сне воплощение своей мечты.
«Таков был мой сон в прошлую ночь; он настолько согласуется с желаниями и мечтами моих сотоварищей по „Зеленой лампе“, что я не могу не поделиться с ними».
Так закончил Улыбышев свое вступление и изысканно поклонился в сторону присутствующих. Он сделал паузу. Все уселись поудобнее и приготовились слушать, заинтригованные столь многообещающим началом, а Улыбышев продолжал: «Мне казалось, что я среди петербургских улиц, но все до того изменилось, что мне было трудно узнать их».
Это было путешествие по будущему Петербургу. Петербург через триста лет. Улыбышев вел слушателей за собой, как Вергилий вел Данте, но вокруг был не ад, а рай.
Город изменился до неузнаваемости. Из гвардейского солдата он превратился в ученого и художника. Исчезли бесчисленные казармы. Их место заняли академии, школы, библиотеки. Изменили свое назначение и царские дворцы. На Михайловском замке горела золотом надпись: «Дворец Государственного собрания». А Аничков дворец превратился в Русский Пантеон. Сквозь его огромные окна можно было разглядеть бюсты и статуи тех, кто прославился своими талантами или заслугами перед отечеством.
«Я тщетно искал, — как бы вскользь заметил Улыбышев, — изображение теперешнего владельца дворца».
Он имел в виду великого князя Николая Павловича, будущего царя Николая I.
Все было необычайно в этом новом Петербурге. На месте Александро-Невской лавры, которой заканчивался Невский проспект, стояла триумфальная арка, «как бы воздвигнутая на развалинах фанатизма».
«Я был потрясен всем тем, что видел, — рассказывал Улыбышев, — и по необъяснимой, но частой во сне непоследовательности забыл вдруг свое имя, свою страну и почувствовал себя иностранцем, впервые прибывшим в Петербург».
И тогда мнимый иностранец обратился за разъяснениями к величавого вида старцу, украшенному какими-то знаками отличия. И тот ему объяснил, что в России произошли «великие события» (понимай: революция).
«Великие события, — рассказывал старец, — вознесли нас на первое место среди народов Европы».
В некогда отсталой России процветали теперь литература, искусство, земледелие и промышленность. Огромные средства, которые раньше тратились на содержание регулярной армии — «этих бесчисленных толп бездельников», теперь шли на пользу народу. Регулярной армии не было. Каждый гражданин стал героем. Все несли по очереди военную службу. Регулярная армия, эти леса, поддерживающие
Старец повел своего спутника по новому Петербургу, во Дворец Правосудия, на другой берег Невы. Туда был перекинут великолепный мост из гранита и мрамора.
«Я собирался перейти мост, — говорил Улыбышев, — как внезапно меня разбудили звуки рожка и барабана и вопли пьяного мужика, которого тащили в участок. Я подумал, что исполнение моего сна еще далеко».
Да, это было далеко, но они мечтали об этом, стремились к этому и старались по мере сил приблизить лучшее будущее.
При свете зеленой лампы молодые гусары, уланы, егеря превращались в историков, политиков, поэтов, театральных рецензентов. Театр любили все. И все любили стихи Пушкина. Ждали их с нетерпением, восторженно называя его «владыкой рифмы и размера». На одном из заседаний общества председатель его, офицер лейб-гвардии Павловского полка Яков Толстой, читал свое послание к Пушкину:
Открой искусство мне столь сладко Писать, как вечно пишешь ты, Чтоб мог изображать я кратко И сохранял бы красоты… В моих стихах излишеств слога Резцом своим ты отколи И от таланта хоть немного Ты своего мне удели!Когда после собраний из зала с зеленой лампой переходили в столовую, где ждал роскошный ужин, красивые рослые гвардейцы подсаживались к невысокому курчавому юноше, который не без рисовки называл себя в стихах «потомок негров безобразный», и выпрашивали послания.
Особенно настойчив был Яков Толстой. Он не отставал до тех пор, пока не получил согласия.
Пушкин сдержал слово — написал «Стансы Толстому». Получили от него послания Никита Всеволожский, Юрьев и другие товарищи по «Зеленой лампе». Послания бесшабашные, лихие, где рядом со словом «свобода» непременно «вино» и «любовь». «Многие тогда сами на себя наклепывали, — рассказывал член „Зеленой лампы“ поэт Федор Глинка, он был постарше Пушкина. — Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным: придет, бывало, в собрание, в общество и расшатывается. „Что вы, Александр Сергеевич?“ — „Да вот выпил двенадцать стаканов пуншу!“ А все вздор, и одного не допил». Такое наклепывание есть и в посланиях к «минутным друзьям», сотоварищам по «Зеленой лампе».
Не ужины с шампанским привлекали Пушкина в дом на Екатерингофском проспекте, а возможность поговорить по душам с интересными умными людьми. В этом состояла прелесть тайных собраний,
Где ум кипит, где в мыслях волен я, Где спорю вслух, где чувствую живее, И где мы все — прекрасного друзья…Невидимые нити связывали «Зеленую лампу» с домами Никиты Муравьева, Ильи Долгорукова, братьев Тургеневых. Если бы Пушкин мог прочесть донос на тайное общество, который был подан царю, он узнал бы, что «Зеленая лампа» служила как бы подготовительным отделением «Союза Благоденствия», его «побочной управой». В доносе говорилось, что члены, приготовляемые для общества, «составляли побочные управы… назывались для прикрытия разными именами („Зеленая лампа“ и другими) и под видом литературных вечеров или просто приятельских обществ собирались как можно чаще».