В садах судьбы
Шрифт:
Бросив институт, я ушёл служить в армию, или школу жизни, которую уже в те времена советовали проходить заочно. Но и очное обучение в ней после училища меня уже не испугало, а только удручило своей нудностью, Отслужив, я поступил на факультет журналистики МГУ. С тех пор пишу профессионально, но, слава богу, не в журналистике.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
За столом под водочку с закуской
русский
А когда я крупно отоварен,
значит, я еврей или татарин.
Лишь одно во мне без перемен:
в чем-то где-то я порой туркмен.
СЫН, ВЕРНУВШИЙСЯ ДОМОЙ
ПОДРАЖАНИЕ КЛАССИКАМ
Был я молод — кровь кипела и ходило ходуном нерастраченное тело, а сегодня плешь блином, ног не чую, руки слабы, возле некому помочь, ни ребёнка нет, ни бабы. Ночь! По ночной бреду дороге, справа — крест и слева — крест. Выносите меня, ноги, из проклятых этих мест... Шаг неровен. У могилок не видать во тьме ни зги. Только жизнь сосут из жилок неживые огоньки. Чу, летит быстра и хватка нечисть, крыльями шурша. Да чего ж ты лезешь в пятки, моя вечная душа?! Налетели, рвутся к шее, дотянуть бы до зари, защищаюсь, как умею, а они, нетопыри, как ворьё по телу рыщут, в уши свищут, в рёбра бьют, их кровавые губищи так и ищут, так и ищут... Весь я тут! Вот они вонзают разом свои острые носы — и зашёл мой ум за разум, рвут живое мясо, псы!.. Вдруг заминка, я поднялся, а они как заорут:"Да на кой ты нам попался? Ах, мошенник, ах ты плут! Ты же пуст, хоть ясен ликом, значит, всё отдал любви?.." — и пропали твари с криком:"Живи-и!"
***
Дорога к моей женщине проходит вдоль железнодорожного пути. Затем надо идти широким полем. На полпути меж рельсами и полем лежит пустырь. И стынет неба ширь...
Здесь по колено был фундамент. Под ногами под белым снегом плотен чёрный цвет. Как след. И меркнет белый свет...
На уровне моих коленей мелькают ноги чьих-то теней. Босые ноги, нагие тени. Жена чужая меня не видит, а видит мужа. Чтоб не столкнуться, иду сторонкой. Я здесь не нужен. Скрипят кровати или снежинки под ботинком? Вот что-то взвыло, тираня уши. Метель? Пластинка? Летит мелодия шальная, меня пугая. А люди-тени её не слышат и засыпают. И засыпает снег бескрылый всё, что остыло. И дом стоит без стен, без крыши, и всё равно ему, что слышит прохожий.
Миную взгорок. И через мгновенье, сейчас, вот-вот мне распахнётся поле. И я войду в него, как в жизнь иную...
Я к женщине войду — и поцелую.
***
Разбудите меня рано,
чтобы, ёжась после сна,
я увидел, как туманы
протянулись от крыльца,
как далёкой кромкой леса
обозначен горизонт,
как бредёт ночной повеса,
на плече несущий зонт,
как лежит большой просёлок,
огородами зажат,
как осипшие заборы
грядки с луком сторожат,
как плывёт в тумане тополь,
будто парус над рекой,
как боится дверью хлопнуть
сын, вернувшийся домой.
***
Опять, опять, опять... С востока
багровянится окоём,
фонарь далёкий одиноко
стоит упорно на своём,
а соловьи сливают свисты
в предутреннюю тишину,
и в небе облачном и мглистом
нет и намёка на весну.
Нет и намёка. Так от века
весна слезы томит раствор,
чтоб мир омыло из-под века
всевидящее торжество.
* * *
Губы — сок малинный. Цвет их — крик!
Без предисловий длинных я славлю миг.
Забуду, что жизнь непрочна, тебя любя.
Если любовь порочна — святы и ты, и я!
Чудо моё в малой комнатке,
как я благодарен тебе
за то, что меня незаконно
ты допустила к себе.
За то, что диван не складывала,
когда по утрам уходил.
За то, что вперёд не загадывала.
За то, что тебя любил.
От метро "Комсомольская" —
всё налево и вниз —
дует летний московский
освежающий бриз.
Засыпают троллейбусы
вдоль стены налегке,
словно баржи, застывшие
на асфальтной реке.
Их раскрытые двери,
как открытые рты,
тёплой тайной чернеют
средь густой синевы...
Искривлённая улочка,
где затеряна дверь,
незаснувшая женщина
и пустая постель.
Ночь. Раскрытое окно. Дождь.
Ну чего ты от неё ждёшь?
Всё дала. Всё, что могла дать.
Не имеющегося — не взять.
Ты присядешь на дивана край,
не целуя, гордо скажешь:"Прощай!" —
и уйдёшь, тихо дверь притворив,
а она будет бледнеть до зари
и ни...
Уходят года и люди,
боль