В шкуре зверя
Шрифт:
– Малика?
– неожиданно заинтересовался Дзигоро, - Пантера? Она жива.
– Жива?
– Йонард резко выпрямился.
– Как жива? Я, вообще, в ту ночь кого-нибудь убил, или мне все приснилось? А может, и Черной Башни не было, и то, что я был собакой...
– Йонард замолчал, видя, что Дзигоро качает головой.
– Откуда ты знаешь, что она жива?
– Я видел ее, - мягко ответил китаец.
– Я видел их всех. Малику, Керама и Кошифа, который меня сторожил... да не усторожил. Египтянин разозлился на него и решил превратить в крысу. Но, так как эта гадина весьма ядовита, у него получилась помесь крысы с тарантулом.
– Так ты теперь скажешь, что я этого типа благодарить должен за собачью шкуру?
– проворчал Йонард.
– Ну, в некотором смысле - да. По крайней мере, он дал тебе возможность заглянуть в свою душу. Мудрец дорого бы дал за такой урок.
– К Танату такую мудрость, - обозлился Йонард, - бегай на четвереньках, нюхай землю. Блохи, опять же. Нет, Дзигоро, я все-таки убью египтянина! И на этот раз убью как следует!
– Делай как знаешь, - пожал плечами китаец.
– Только имей в виду: поединок меж вами неизбежен, и одни боги знают, чем он может кончиться. Возможно, ты снова станешь человеком. Если будешь готов.
– Готов?
– переспросил Йонард.
– В каждом из нас с рождения сидит зверь. Он заставляет нас испытывать жадность, страх, бессмысленную ярость. Быть готовым, значит быть уверенным, что сумеешь удержать своего зверя на привязи. Ты уверен в этом?
– А если я не сумею удержать зверя?
– спросил Йонард.
– Останешься навсегда собакой, - просто ответил Дзигоро.
– Думаешь, ты один такой? Э! Кто знает, сколько из тех гиен, которые рыщут вокруг, когда-то были могучими и хитрыми царедворцами при дворе императора Ирана.
Китаец негромко рассмеялся. И Йонард присоединился к нему, хотя было ему совсем не весело.
Знакомый рисунок созвездий заметно сместился к западу. Ночь уходила. Луна скрылась, но солнце еще не взошло. В наступившем кратком сумраке глаза уже могли различить очертания барханов на восходе и украшавшие их колючие кустарники.
Йонард встал, с наслаждением выпрямился, потянулся.
– Пойду... пройдусь, - туманно объяснил он, - похожу на двух ногах... пока могу.
Дзигоро кивнул, не глядя на варвара. Едва могучий германец скрылся, рядом послышался знакомый шорох. Дзигоро неторопливо обернулся и увидел того, кого, собственно, и ожидал увидеть - огромного питона с головой маленькой смешной обезьянки. Он поглядел под ноги и увидел крысеныша на паучьих лапах. За спиной раздался очень мягкий удар о землю.
– Здравствуй, Малика, - улыбнулся Дзигоро, - здравствуйте, создания.
Как и в прошлый раз, ответ на невысказанный вопрос возник в его голове.
– Нас послали за тобой, человек. Тебя ждут.
– А как же луна?
– удивился Дзигоро. Он не спросил, где его ждут. Послать за ним эту троицу мог только египтянин. Когда Йонард-пес притащил на его порог окровавленную тушу, и Будда отвернулся от его жилища, эта встреча стала неизбежной. Пожалуй, он знал это.
– Сегодня Врата откроются до рассвета, - только губами ответил Кошиф.
– Хозяин сделает это специально для тебя.
– Я тронут, - улыбнулся Дзигоро.
– Ты пойдешь с нами?
– недоверчиво спросила Малика.
– Да, я пойду, - кивнул Дзигоро.
– Я готов к встрече.
– Ты готов пролить кровь одного из нас?
– Нет.
– Значит... ты собираешься пролить кровь хозяина?
– Нет.
– Я не понимаю тебя, - Дзигоро почти воочию увидел, как Малика-женщина пожимает плечами.
– Это не страшно, - ответил он.
– Главное, чтобы понял Йонард.
Глава 9
Несколько шатров, раскинувшихся среди гор на узенькой площадке, окруженной дикими неприступными скалами, покрылись на рассвете мелким бисером росы, сверкавшей в редких лучах солнца. Над лагерем поднимался пар, источавшийся из всех щелок временного прибежища человека. То тут, то там раздавался смачный утробный храп, прерываемый иногда посвистыванием. Костер, разведенный вечером внутри круга из шатров, успел поглотить все деревянные запасы, предназначенные для него, и теперь неторопливо тлел, даря людям больше дыма, нежели тепла. Невысокого роста женщина копошилась возле очага, пытаясь поддержать огонь. После удавшейся попытки язычки пламени стали облизывать большой закопченный чан с непонятным содержимым, вероятно, оставшимся после ужина или вновь затеянным утром с похмелья.
Солнце поднималось все выше, освещая небольшую площадку и темный провал в скале, но жары, обычной для этих мест, не было и в помине. Хаим-Лисица встал почти с рассветом, выбрался наружу и мутными глазами оценил обстановку. Пытаясь заглушить храп, он прокричал:
– Поднимайтесь, пьяные свиньи!
На мгновение все вокруг затихло. Из некоторых шатров повысовывались заспанные лица с недовольными, едва слышными, ругательствами. Хаим поворошил с видом знатока угли, попробовал похлебку, которую варила его младшая жена Айсиль. Одобрительно крякнул, и тут из одного шатра вновь донеслось храпение. Окунув черпак в котел, Хаим понес его к возмутителям спокойствия. Не успел он скрыться внутри, как воздух огласил душераздирающий крик, и из шатра вылетел здоровый детина, закрывая руками лицо. По бороде его стекала дымящаяся похлебка. Хаим выбрался вслед за ним и оглядел стойбище:
– Ну, кто еще не проснулся?
Видимо, такой метод никто больше не захотел испытать на себе, так как остальные активно выбирались на свежий воздух. Удовлетворенный деятельностью своих мужей, Хаим выбрался из кольца шатров и наткнулся на живую скульптуру. Он все еще стоял там - человек, вызвавший его гнев. Он стоял на коленях, уткнувшись лбом в стылую землю, и не двигался. Возможно, он простоял так всю ночь, возможно, спал, свернувшись, как пес, у порога хозяина, лишь заслышав шаги, вскочил и принял прежнюю покаянную позу. Еще вчера он голосил, призывая в свидетели Ахура-Мазду Жизнеподателя, клялся самыми страшными клятвами и лизал прах под подошвами Хаима-Лисицы, но тот брезгливо отдернул ноги, которые почему-то всегда мерзли.
– Ты обещал вернуть долг, пять тысяч динаров, - устало спросил он и, прервав вопли вперемешку с мольбой и лживыми клятвами, произнес.
– Ты не сдержал слова и достоин того, чтобы тебя постигла смерть всех несостоятельных должников.
Увидев, что человек взмок как мышь под метлой, глаза остекленели, а зубы выстукивают бешеный танцевальный ритм, Хаим-Лисица счел возможным проявить милость. На свой, разумеется, манер. Людей, знавших Хаима-Лисицу, гнев его пугал меньше, чем нежданная доброта.