В Сибирь!

Петтерсон Пер

Потом Еспер вылил воду из сапога, обулся, выбрался на бетон, и мы пошли к причалу. Через шаг раздавался чавкающий звук, когда испачканный в дегте сапог Еспера отклеивался от бетона; теперь я слышала, как разговаривают рыбаки, как кричат чайки и какую-то возню на корабле из Лесё, где спускали трап.

— Может, мы еще успеем, — сказал Еспер и прибавил ходу, почти побежал, а я думала: как же быстро все свершается, мы побывали в другой жизни и вернулись, а мир не сдвинулся даже на миллиметр.

Когда мы вышли из тени сухогруза, первые пассажиры уже сошли на землю. Это были крестьяне из Лесё, приехавшие кое-что купить, выпить по кружечке пива и навестить знакомых. Они были разодеты и держали в руках перевязанные бечевкой

картонные коробки, в которых, наверное, были домашние яички или пирожки в подарок родне, хотя кроме нас с Еспером никто корабль не встречал, да и мы не переусердствовали в этом.

Мы остановились у трапа, и все тут же уставились на нас. С наших волос и одежды текла вода, собираясь в лужи вокруг сапог. Я провела рукой по волосам, гладко облепившим голову, и крестьяне переглянулись, пожали плечами, развернулись и пошли в город.

Отец, по своей привычке, вышел последним. Не знаю, в чем тут дело, но думаю, что в его кривой спине, из-за которой ему хотелось выходить к людям лицом, а не чтобы они шли сзади, разглядывая его спину и гадая, отчего он такой.

Только дойдя до середины трапа, он поднял глаза и увидел нас. Он ездил на Лесё разведать, нельзя ли нам перебраться туда, есть ли там клиентура для столяра. Деньги, одолженные в банке, были еще целы, на них можно было начать дело. По его лицу я поняла, что съездил он неудачно, и от нашего вида настроение его не улучшилось. Он остановился и так сжал веревку поручня, что побелели костяшки пальцев, и он сам побледнел от гнева. Еспер стоял набычившись и не мог понять, в чем дело, тогда я шагнула вперед и спросила:

— Пап, как прошла поездка? — Но отец не взглянул в мою сторону и ничего не ответил, он просто отодвинул меня, взял Еспера за ворот и спросил тихо и жестко:

— Что у тебя за вид? Это так ты встречаешь отца!

Хотя я выглядела ничуть не лучше, мокрая выше пояса, с расцарапанными коленками и волосами, прилипшими к спине как старые мочала. Я любила отца и его горбатую спину, отец любил Еспера и его выходки, но руки у отца были сильные, как стальные клешни, и ими он изо всех сил стал трясти Еспера — мужчину пятнадцати лет отроду, уже конфирмовавшегося и работавшего у отца в мастерской в ожидании места ученика печатника. Так со взрослыми не обращаются, это знала я, и Еспер знал, только отец не догадывался. Еспер расставил ноги и уперся. Он был загорелый и тоже сильным; его черная челка подскакивала каждый раз, когда отец дергал его за воротник, но сам Еспер стоял непоколебимо. Он медленно напрягся всем телом и сказал, опустив голову:

— Хватит, отец, — а отец в ярости откликнулся:

— Что ты сказал?

— Я сказал: прекрати, черт побери!

Еспер поднял голову, и я увидела, что он вот-вот заплачет. Еще рывок, и отец отстал.

— Это было в последний раз, — выдавил Еспер, и это было так больно, что он не смотрел ни на отца, ни на меня, а только на корабль из Лесё, где краном доставали из трюма привезенную к нам на бойню скотину: свиней и коров. Они отчаянно дергались, пока их несли по воздуху, я слышала их визги и чавканье сапога Еспера, когда он повернулся и пошел.

— Ты никуда не пойдешь! — крикнул мой отец ему в спину, но Еспер даже не оглянулся; он шел как шел в сторону церкви и Данмарксгате, пока не скрылся за сухогрузом. Его тоненькая куртка прилипла к спине, и я подумала: вот идет мой брат, социалист Еспер.

Потом я узнала, что один поросенок лишился тогда жизни. Он вырвался, когда его подцепляли, чтобы поднять с палубы, перепрыгнул через перила и сиганул в воду — и там его расплющило между бортом корабля и стенкой причала. Он даже хрюкнуть не успел.

6

У Лоне дома в одной гостиной книги от пола до потолка. А другая — столовая. Здесь они кушают завтрак и обед, хотя кухня большая, светлая и с удобным деревянным столом. К обеду Лоне должна переодеваться.

У нее своя комната, которую она ни с кем не делит, и в ней полки с ее книгами, картины и синие гардины. Из окна она видит сад, в нем растут огромные деревья, которые дают тень в знойные дни. Мама Лоне целый день дома. Она ходит из комнаты в комнату с бархоткой, подбирает скатерти в тон, поправляет картины и расставляет книги по порядку. Она собирает в саду букеты цветов и ставит их в вазы на столах. Вазы все синие, а скатерти желтые и зеленые. По воскресеньям она музицирует в библиотеке и играет в крикет с Лоне и ее братом Хансом. Он на два года моложе Лоне, и по выходным ему надлежит носить матросский костюмчик, в котором он потеет, поэтому, когда я появляюсь в воротах, чтобы по посыпанной гравием дорожке войти в дом, Ханс поворачивает ко мне красное, взопревшее лицо. И морщит нос. Я останавливаюсь и стою, пока Лоне не замечает меня и не машет рукой. С мая мы с этой коровой в подружках. Когда долгущая зима кончилась, мы стали разговаривать друг с другом. Может, дело в книгах, которые она мне дает, а может, она нравится мне потому, что ее никто не любит. Как бы там ни было, но наша вражда прошла. Она у нас никогда не бывала, а я заходила к ней несколько раз, ждала в холле между гостиными и слушала, как ее мать рассуждает о цветах, растениях и о том, сколь эффектны резкие контрасты.

— Чем проще, тем красивее, — говорит она и улыбается мне как знатоку простоты, хотя Еспер утверждает, что для девочки у меня ужасный вкус. Но мне на это наплевать. Однажды она достала с полки книгу и принялась вслух читать Йеппе Окьера. Она держала томик в левой руке, а правую, когда декламировала, воздевала к потолку.

— Разве не прелесть? — вопрошает она, шевеля пухлыми губами и ставя книгу на место согласно алфавитному порядку. Я киваю: чистая прелесть. Мать Лоне поклоняется поэзии. А отец, директор школы, — естественным наукам. Он рассказывает о насекомых и их жизни. Едва у него выдается свободная минута, он закидывает за плечи сумку и сачок и отправляется на природу — ловить букашек, которых потом накалывает на булавки, развешивает по стенам в рамках со стеклом и пишет внизу название на латыни.

— Вы можете многое узнать о людях, изучая насекомых, — говорит он, — их мир — уменьшенная копия нашего, только у них более продуманное распределение ролей.

Жизнь семьи Лоне, видно, строится не без продуманности, простоты и контрастов, хотя лично меня насекомые не привлекают. Они скребутся, щекочутся, заползают под платье и кусаются.

Каждый раз, входя в ворота Лониного дома, я вспоминаю девушку в красном платье — в инвалидной коляске, под сенью деревьев и кустов роз, оплетённых паутиной из света и тени. Я рассказываю Лоне свой сон, и она говорит, что эта девушка — ее копенгагенская кузина, которую привозили сюда подышать чистым воздухом. Теперь она уже умерла от туберкулеза. Лоне ездила в Копенгаген на похороны. Было очень печально: все нарядились в черные платья и костюмы, а мать покойной сидела на стуле, потому что от горя не могла стоять, и публика заполнила все кладбище, все в черном на фоне изумрудной травы, и все смотрели в одном направлении, как в театре. Лоне однажды ходила в Королевский театр и часто рассказывает об этом.

— Я рыдала всё отпевание, — гордо говорит она. Левушку звали Ирма, она была гимназисткой семнадцати лет. Мне тринадцать, и я чувствую себя сильной, сильнее Лоне и ее Ханса, почти такой же сильной, как Еспер. Лоне это тоже ощущает, я замечаю это по тому, как она обращается со мной. Ханс несколько раз назвал меня деревенской бабищей, он уверен, что они такие. Их мать не спускает с меня глаз, она боится, что я перебью все в их доме. У меня был рахит, но я поправилась и набралась сил в драках — растеряла женственность, как говорит моя мать; только эмаль на нескольких зубах сошла, поэтому теперь нужно чистить их почаще, чтобы не сгнили.