В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений)
Шрифт:
Правая рука у Николая Ивановича была задета в плече белогвардейской пулей, тогда еще, при защите города. Долго вообще бесчувственно висела вдоль тела, потом понемногу ожила; хоть и не с такой силой, как до ранения, но Николай Иванович приспособился ею двигать и мог работать почти любую работу. Писать только было ему неловко. Когда наступала такая необходимость, он левой рукой клал правую на стол, вставлял в пальцы карандаш или ручку, обязательно с пером «рондо», и выводил медленно, крупно, по буквам. И подпись свою проставлял не закорючкой поспешной, а тоже крупно, отчетливо, всеми буквами: «Ромашов».
За годы, как деревни стали жить по-колхозному, в Ольшанске руководителями
Николай Иванович не одну только «первую заповедь» помнил, не для нее одной старался, тратил свое время и труд. Ему было не безразлично, в каком достатке живут люди, богаче ли год от году колхозные кассы, прибавляется ли что в артельном владении, а трудодень — в весе.
— На огородах вытянут, — говорили иные председатели про деревенский люд, оправдываясь и как законность, неизбежность принимая сложившийся ход артельных дел.
— Да ты отдаешь себе отчет, чего ты говоришь, куда это приведет деревню? — впадал в волнение Николай Иванович. Лицо его белело даже, а щеки загорались нездоровой краской. — Мы что — социалистическую деревню строим или только продукт из нее гребем? Во что же мы колхозника таким путем превратим? Нам колхозник нужен не формальный, которому колхоз не мил, не дорог, а только одна тягота, вроде повинности. Крестьянин должен в колхозный строй душой и телом врасти, целиком, без остатка. Один к этому путь, — возьми вон Ленина, почитай, — экономическая и всякая прочая выгода, — принимался он горячо вразумлять тех, у кого артельное благосостояние плохо двигалось с места, кто не умел его поднимать, не видел особой важности, чтоб росли культура деревни, благоустройство. — А кто ж такого колхоза захочет, как ваш, кто ж его любить станет больше своего двора, огорода? Плакатов-то, я вижу, у вас хватает, да призывами одними дела не сделаешь. Лозунгами от старой психологии крестьянина не оторвешь. Людей не заклинания переделывают!
Неказистый вид Ольшанских деревень и деревушек с почернелыми соломенными крышами, озелененными травою и мхом, с дырявыми чугунками и ведрушками на кривых кирпичных трубах, казался ольшанцам естественным, как сама природа: каждый встречал все это с рождения, да так и привыкал смотреть, не замечая убогости, безобразия. Степная, скудная лесом полоса, — какую еще кровлю, кроме соломы, мог сладить себе на доме местный мужик, никогда прежде не знавший в своем трудном быту хотя бы даже малого достатка…
— Что же это такое! — первым возмутился Николай Иванович. — Двадцать с лишним лет Советской власти, Днепрогэс построили, Магнитку, Турксиб проложили, домны, какие у нас действуют, у капиталистов таких нет, а у вас в деревне все еще гнилая солома на хатах! Да как же вы это терпите, такой позор? Средств нет? Материалов? Ерунда, не такое уж это дорогое, невозможное дело, просто это привычка — от былой нищеты и бескультурья!
И Николай Иванович загорался азартом, нетерпением скорее все переделать на новый, лучший лад, скинуть все соломенные крыши, выбивал где-то в области шифер и кровельное железо и сам распределял — кому в какую очередь, выводил все население района на общественные субботники чинить дороги, мосты, водостоки, сажать деревья в придорожной полосе. В планшетке, которая постоянно висела у него через плечо на тонком ремешке, была тетрадка, а в ней — сделанный им
Исстари все деревенские баньки топились по-черному. И пожары от них бывали, да такие, что полселения сносило огнем, и угорали в них купальщики, случалось, что и до смерти, — чего только не бывало в этих баньках и от них.
— Что ж это такое? — задумался однажды Николай Иванович, наполняясь знакомой уже районному люду непримиримостью, что означало, что он постарается тут же заразить своим гневом всех вокруг и превратить это в немедленное, неотлагательное действие. — Двадцать с лишним лет Советской власти — и такое дикарство, пещерный быт! В Ермаковке шестьсот дворов, тьма народу, а бани приличной нет. В Волоконовке еще больше, под тысячу дворов — а бани нет! Весь район в банном отношении в пещерных временах еще пребывает!
И Николай Иванович, надолго теряя покой, помогал строить общественные бани в крупных колхозах, опять разворачивал целую кампанию, движение за новый быт, за чистоту и здоровье, за детские сады и ясли, высчитывал, сколько мыла потребляется на человека в год и сколько населения приходится в районе на каждого врача, фельдшера, как изменилось медицинское обслуживание в сравнении с прошлыми временами и как еще вырастет в недалеком будущем, когда построится новая районная поликлиника и там-то и там-то в деревнях будут открыты фельдшерские пункты…
Любое доброе начинание, любая затея, прибавлявшая что-то полезное, нужное, толковое, — встречали в нем живой, душевный отзыв.
Прошлой зимой на районном слете передовых свекловичниц, последовательниц Марии Демченко, Антонина робко заикнулась в разговоре с ним: растут дети в Гороховке, радио в каждом доме, слушают песни, музыку, сами хотят научиться играть. Вот если бы к обычной семилетней да еще музыкальную школу!
— Смотри-ка, до чего уже дело дошло! — удивился Николай Иванович. — Гороховка себе музыкальную школу требует! А что? — серые глаза его тепло заблестели. — Вот это и есть рост культуры села при социализме! Давно ль в деревнях грамотных на пальцах считали, кто четыре действия арифметики осилил — за ученого человека слыл… И вот, значит, уже этого мало, вчерашний день, кроме грамоты еще подавай, чтоб свои скрипачи, свои трубачи…
— На пианине учиться хотят.
— Ладно, пускай на пианине. Эх, не выдержит только районный бюджет!
— А мы на свои, на колхозные средства учение устроим…
— Не лопнет ваша казна-то, прикидывали? Инструменты покупай, преподавателям плати… Их ведь целая куча потребуется!
— Кучу не осилим, — сказала Антонина, доставая свои сметы. — И не нужна нам куча, а всего два человека: чтоб на пианине учить, да еще для духового оркестра… Этих хоть сейчас можем приглашать!
…Позади сильно грохнуло, как в грозу, когда совсем близко ударяет гром. Показалось даже, что дрогнула, качнулась под ногами земля. Тут же грохнуло еще раз, еще, — и загремело, покатилось окрест, до самых дальних холмов и обратно.
Все, кто стоял с Антониной на пригорке, разом обернулись.
Над Гороховкой поднимался темный дым, косо вымахнул узкий язык оранжевого пламени.
По головам ударил рев моторов; мелькнул в глазах немецкий «юнкерс»; он круто наклонял крылья, заворачивая.
Антонина вскрикнула, не заметив этого, не услыхав. Вскрикнули женщины, — крик раздался одновременный, общий. И, сорвавшись, все толпой побежали в деревню, на дым и пламя…
11