В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Том 2
Шрифт:
Жаркое согрелось, распространяя замечательный аромат по всей квартире.
– М-м-м, пахнет и правда очень вкусно, – сказал Лётчик, берясь за ложку.
Позволив ему съесть почти всё, и выпив вдвоём уже по три рюмки, я спросил, наконец:
– Лётчик, вы очень сдружились с Таней?
Он поднял глаза на меня, немного опьянел, действительно.
– Или ты… влюблён в неё?
– Ты ещё спроси, не сплю ли я с ней, – сказал Лётчик, откладывая ложку. – Ваша мать уже спросила. Точнее утверждала, что это так, когда оказалось, что Таня…
– Мама?! – изумился я.
Лётчик кивнул, вздыхая,
– Я тоже удивился, когда она влетела к нам в квартиру, с этими обвинениями, – сказал он, выдыхая дым, привычно встав к форточке.
Вот так можно считать, как живёт человек, просто наблюдая за ним. Он тут у нас свой. А он меж тем продолжил говорить:
– Хорошо, мамы дома не было, а остальные поминали соседа Витьку и сидели пьяные, ничего не разобрали. Это вы в отдельной квартире живёте, мы – в коммуналке, на другой день весь город говорил бы, что Таня из-за меня… что… – он нахмурился, отворачиваясь.
Ему больно, только я не мог понять, от обиды за несправедливые обвинения или потому что ему жаль Таню.
– Только, когда я после размышлял об этом и вспоминал весь разговор, то понял, что произошло, догадался, что с горя Лариса Валентиновна… Сразу предвосхищаю я все твои вопросы на эту тему: я не влюблён в Таню, никогда не смотрел на неё в этом смысле, тем более не касался.
– Ну… ты может и не влюблён, – сказал я, выдыхая. – Могу и поверить, мне трудно судить о сестре в этом смысле, привлекательная она, как женщина и насколько. Зато её я понять могу, и она точно тебя любит.
Лётчик посмотрел на меня и хмыкнул, качнув головой:
– Ты шутишь, Платон? Ты посмотри на меня. И на неё. Что я ей, пельмень безглазый… – он даже засмеялся, дымя и ноздрями, как дракон. – Не-ет, просто… я оказываюсь там, где надо, чтобы помочь ей. Будто нарочно. Кстати…
И тут он вдруг переменился в лице, разворачиваясь ко мне. И глаза его, очень светлые, сейчас жгли через те два метра, что разделяли нас.
– Вот скажи мне, Платон Олейник, преданный и любящий брат, как ты мог натравить на сестру волков? Ты представляешь, что они сделали бы с ней? Ты всерьёз полагал, что стаей, почуявшей кровь, можно управлять? Особенно «деревенскими»? «Попугать, не бить, не насиловать», ты думаешь, они удержались бы?
Я отпрянул в ужасе. Теперь, из его уст это прозвучало так страшно и так непоправимо, что я готов был провалиться сквозь землю.
– Т-ты… откуда знаешь? – прошептал я, потому что голос мгновенно пропал.
– Я был там. И звериные их рыла видел… – Лётчик раздавил сигарету в пепельнице. – Мне интересно, ты сейчас приехал почему? Надеялся, что она умерла?
– Да ты что… – беспомощно прошептал я.
– Да ничего, Платон, я многое могу понять, и как жениться на деньгах и связях, и как под нужных людей подстилаться, хотя сам и не умею… как ни глупо… Но чтобы родную сестру под целую банду «деревенских». Да любую девчонку, но сестру… Свою кровь…
– Я не…
– Только не ври, – скривился он с отвращением. – Даже
Я взял бутылку и налил нам по целой рюмке, это грамм семьдесят пять примерно…
– Так Танюшка знает, что… это я? откуда? Кто сказал ей?
Я выпил, выпил и он, даже не поморщившись.
– Никто. Незачем говорить тем, кто может сложить в уме два и два. Таня никогда глупой девочкой не была. И слабой не была тоже. От того, что с ней произошло, любая сломалась бы. Но, когда предают самые близкие люди… Когда ты… Ты представь, только на мгновение вообрази себя на её месте: ты оказываешься беременной, не знаю, пьяна она была или влюбилась в Бадмаева этого, теперь не важно, на беременность, не рассчитывала. Тебе шестнадцать, ты мечтаешь о Ленинграде, Академии Художеств, и вдруг всё раздавлено вот этим… А твои близкие не просто возмущены и отвернулись с отвращением, но хотят твоей смерти…
– Нет… – прошептал я и ещё налил водки.
– Да да! – махнул Лётчик, и мы снова выпили. – Ты думал, как сестра, родившая в шестнадцать, будет выглядеть в твоей анкете. Мама писательница, журналистка, отец главный учёный-гуманитарий в городе, бабки-дедки герои войны и блокадники, сам ты, как с первомайского плаката, а тут такое… А только я секрет тебе открою, Платон Андреич, теперь времена сильно изменились, а ты, журналист, и не почуял. Теперь трудные подростки на волне событий, «перемен» орут, и главной силой перестройки становятся. Потому что даже номенклатурщики стали вести себя как такие вот подростки и хулиганы…
Он прав. Это удивительно, как он верно видит всё. Только он не видит всего до дна. Конечно, всё так, как он сказал, но это верхний слой морской воды, а в глубинах как были, так и есть старые свинцовые жопы и ничто их не сдвинет. Они как управляли, так и будут управлять, даже если этих самых горе-подростков в правительство посадят на потеху толпе, наслаждайтесь реформами и демократией. И пусть плебс пребывает в сладостной иллюзии перемен. Все перемены будут за его счёт, не за их…
Но насчёт модных тенденций относительно трудного подростка в виде родной сестры, Лётчик прав абсолютно, а я сплоховал, сразу это понял, теперь тем более…
– Спасибо тебе, Валер, что ты… спас Таню, – сказал я и снова налил водки.
– Да пошёл ты! – мы выпили снова.
– Нет, правда, мне жаль, что ты не влюблён в Таню, и что ты… в общем я был бы спокоен, если бы… ты был с ней.
– Пошёл ещё раз!
– Нет, правда. Не повезло Тане с братом и вообще с семьёй, но с тобой повезло.
– Господи… напился, дур-рак… – пробормотал Лётчик, ещё более пьяный, чем я.
Мы давно допили мою водку, что стояла в буфете в хрустальном штофе сто лет, и допивали уже Лётчиковскую бутылку. А потом прикончили и вторую, съели всё жаркое, которым Лётчика потом выворачивало в туалете, я слышал, но помочь был не в силах, валяясь, налитый хмелем, как свинцом. Но поздним утром я выполз, наконец, в непреодолимой жажде и желании отлить, и, просыпаясь по дороге в ванную, почувствовал запах кофе. У мамы всегда был запас кофе, она любила работать по ночам, когда все спят, присутствуют, но не мешают. Я вышел на кухню, там Лётчик гипнотизировал кофеварку. Поднял больные глаза на меня.