В тени алтарей
Шрифт:
Об уходе Варёкаса из семинарии знали почти все, и все-таки его слова произвели глубокое впечатление… Семинаристы заерзали на своих местах, никто не знал, что сказать.
— Не думал я, что так скоро, — первым нашелся Васарис.
— Скоро, говоришь? Надоели, братец, хуже горькой редьки все эти церемонии и комедии. Пора на свободу! А ты как? Не решился?
Товарищи изумились. Разве Васарис тоже собирается уходить из семинарии? Нет, он не таковский!
— Васариса и палкой отсюда не выгонишь, такой святоша, — заметил Петрила.
— Ему, вероятно, и во сне не снилось, что он уйдет из семинарии, — прибавил другой.
Но
— Мне кажется, — сказал он, — что каждый первокурсник довольно часто думает: не уйти ли ему из семинарии…
— Только не ты! — поддразнивал Петрила. Варёкас смерил его взглядом.
— А ты кто такой? Ты что, копался в его душе или читал его мысли? Он поступит так, как захочет сам, тебя не спросит.
Резкий тон Варёкаса отбил у всех охоту к дальнейшим расспросам и разговорам.
— Ты уже был у ректора? — обратился к Варёкасу Васарис.
— Был.
— Ну и как?
— Ничего. Пожелал, чтобы я хоть стал честным человеком, если не могу стать ксендзом. А я думаю, что оттого и стану честным человеком, что не могу быть ксендзом!
Васарис, знавший, что заставило Варёкаса поступить в семинарию, невольно изумился справедливости этих слов. Смелость и решимость Варёкаса ему нравились тем более, что он с грустью замечал отсутствие этих черт в своем характере…
Удар семинарского колокола возвестил silentium, и все разошлись по местам. Но поступок Варёкаса, его самоуверенность и ожидавшая его завтра свобода, все это подействовало на воображение семинаристов и не давало им углубиться в учебники. Словно живая струя проникла сквозь каменные стены, и в семинарии повеяло свободным ветром широких полей, ветром свободной жизни. Вероятно, не одному из юношей приходило на ум: «А что, если и я осмелюсь?.. Здесь мне не место… Здесь тесно, душно…» И вот теперь они видели, что эта мысль, благодаря решимости одного из товарищей, претворяется в действие. Волновались они и оттого, что опасность была рядом, проникла к их сердцу.
Васарис волновался меньше других. Во-первых, он уже свыкся с мыслью о возможности ухода Варёкаса, а во-вторых, пришел к заключению, что Варёкас не чета ни ему, ни его товарищам: ведь он был старше их, знал жизнь, успел многое повидать, приобрести знакомства, имел средства. А он, Васарис, даже железной дороги не видел и целиком зависел от отца. Кроме того, уход Варёкаса был совершенно оправдан его взглядами, а идеалистически настроенному Васарису жизнь священника представлялась возвышенной и прекрасной.
Казалось, что сама судьба захотела укрепить дух Васариса. В этот опасный момент, когда он раздумывал и сравнивал себя с Варёкасом, вошел сторож и сообщил, что к нему приехали родители. Для Васариса это было необычайным событием: первое посещение родителей, первое свидание с ними семинариста.
Испросив у ректора разрешение, Людас сошел в приемную.
Однако первое свидание не было таким сердечным, как этого ожидали и родители и сын. Увидев его в сутане, старики растерялись и не знали, как с ним держаться. Здороваясь, отец хотел было поцеловать руку Людаса, а тот страшно сконфузился. Оба смутились и не знали, что сказать друг другу. У матери на глазах выступили радостные слезы, сын припал к ее руке, и церемония приветствия окончилась без единого слова.
— Вон как вы изменились, ксенженька. Прямо не узнать, — растроганно заговорила мать.
— Как будто и вырос, —
— Вырос-то вырос, да пожалуй, что и похудел, — оглядывала Людаса мать.
— Это так потому кажется, что на мне длинная сутана, — отговаривался Людас.
Родители принялись расспрашивать о здоровье, о семинарской жизни, а он — о том, что слышно дома. Родители говорили ему «вы, ксенженька», и это обращение на «вы» с самого начала как-то необычайно болезненно отозвалось в его сердце. От этой неуместной, нестерпимой для него почтительности он замкнулся в себе, сдерживая проявления сыновнего чувства, и все же не решился попросить родителей говорить ему, как прежде, «ты, Людас». Для них, простых крестьян, это «вы, ксенженька» было гордостью, исполнением всех надежд и чаяний, а для него — ничем не заслуженной и поэтому докучной почестью, заменой простых семейных отношений официальными. Впервые почувствовал Людас Васарис, что между ним и родителями встала какая-то преграда, породившая фальшь в отношениях. Они уже отделили его от сестер и братьев, поставили на пьедестал, украсили надеждами и мечтами, радуясь, восхищаясь им и оказывая ему почтение. Сойти с этого пьедестала, разрушить их иллюзии было бы эгоистично и жестоко.
Когда все новости были уже рассказаны и Людас познакомил родителей с распорядком своей новой жизни, через приемную прошел Варёкас, по-видимому для того, чтобы проститься с духовником, комната которого была рядом. Ухватившись за новую тему и, кроме того, желая узнать, что думают родители об уходе из семинарии, Васарис сказал:
— Вот этот мой товарищ уходит из семинарии. Завтра уезжает.
Людас заметил, что родители, ласковым взглядом провожавшие Варёкаса, вдруг насторожились. Отец бросил гневный взгляд на дверь, за которой исчез провинившийся. Мать со страхом посмотрела на сына и воскликнула:
— Ай-ай, такой красавчик! Что же с ним будет теперь?
— Вишь, какой бездельник нашелся. Семинария ему нехороша! — сердито сказал отец.
— Не то, что нехороша, — попытался поправиться Людас, — но у него нет призвания. Не каждый ведь может быть ксендзом.
— Известно, кому господь не пошлет благодати, от того не жди добра ни церкви, ни людям, — на свой лад пояснил отец слова Людаса.
— Почему? — не унимался Людас. — Можно не быть ксендзом и оставаться очень хорошим человеком.
— Э, ксенженька, знаем мы этих хороших, — решительно возразил отец. — Вон, сын кальнишкского Кминаса в прошлом году с третьего курса ушел. Родителей пустил по миру. Дом заложили. Отец хотел повеситься, соседи едва спасли. А он что? Пошел в аптекари. Пропал где-то в России. Уж кто семинарию покинет, того и бог покинет, из такого ничего путного не выйдет. А родителям от стыда некуда глаза девать!
Мать с любовью и страхом вглядывалась в лицо Людаса.
— Вы сказали, что дружили с ним? Как бы вам это не повредило.
— Какой он мне друг! На одном курсе были, вместе учились, вот и вся дружба, — успокаивал мать Людас.
Прошло еще полчаса в беседе о всяких делах, и вот семинарский колокол прозвонил к молитве по четкам. Людас простился с родителями и со щемящим сердцем пошел в часовню.
«Не поймут, никогда не поймут, — думал он, машинально повторяя вторую часть молитв богородице. — Вот судьба деревенских детей. Между нами и нашими родителями растет взаимное непонимание. Любовь их нас мучит, а порой и губит».