В тени Нотр-Дама

Кастнер Йорг

Мы побежали — один раз вокруг всего местечка до дома бургомистра, нашей цели. Каждый видел Святого Георгия у себя перед глазами — чудесную статуэтку, которая сделает героем простого мальчишку. Но я думал о другом. Перед моими глазами сверкал только образ Жанетты: локоны цвета каштана, кожа как слоновая кость с парой крошечных капелек веснушек, большие смарагдовые глаза и губы как спелая вишня. Как часто я видел это лицо перед собой, когда лежал по ночам в своей келье аббатства, окруженный только монахами и членами общины. С какой охотой я бы прикоснулся к бархатным щекам, погладил локоны, поцеловал вишневые губы!

Но

Жанетта была дочерью уважаемого горожанина, а я — всего лишь сирота, бастард. Она даже не догадывалась о моем существовании, а если и знала, то не задумывалась о том. Все должно было измениться в день Георгия. Потому что Жанетта, таков был обычай, вручала победителю не только приз, но дарила победителю еще и поцелуй. Мне! Во все свободное время я упражнялся в беге, уже с Вальпургиевой Ночи. Меня же ожидал самый большой приз, чем всех других.

Итак, мы бежали, мальчишки из Сабле. Сыновья многоуважаемых горожан, как и дети крестьян и наемных работников. И я — самый презираемый из бастардов. Как они удивились, когда я вырвался вперед, едва мы только покинули место. Арман, найденыш, задал им всем фору. Я кряхтел и боролся, бежал и бежал, впереди всех. Мимо меня пролетали крытые соломой хижины поденщиков на окраине, огороды, сочная зелень на берегу реки, усыпанная весенними цветами, — и лица зрителей, которые дивились предводителю своры, мне, бастарду.

Мы оббежали Сабле по кругу, я был далеко впереди. Другие, казалось, давно отстали, их топот и тяжелое дыхание едва долетали до моих ушей. Передо мной возник высокий каменный дом бургомистра, дом с настоящими стеклами в окнах. Перед ним деревянный подиум с бургомистром, аббатом и другими почетными гостями. И с Жанеттой, которая держала Святого Георгия. Я совершил это, я был горд и счастлив. Еще только пара шагов!..

А другие мальчишки? Ухмыляясь, я повернулся к ним. Первые добрались как раз до кузнеца Лорена и не были опасны для меня. Тут они странным образом резко развернулись, — ас ними дом и деревья — весь мир. Лишь когда я почувствовал глухой удар, то понял, что это я перевернулся; моя правая нога попала в чертополох. Я упал в овраг перед домом бургомистра, ударившись головой о камень величиной с кулак. Возможно, я потерял бы сознание, если бы вода в овраге не омыла мое лицо.

Оглушенный и промокший насквозь, я поднялся, пока ухмыляющиеся соперники один за другим пробегали мимо меня. Жанетта наклонилась к Матиасу, прыщавому сыну пекаря, подарила ему статуэтку и поцелуй. Мне же оставалось все как всегда — издевки и насмешливые крики.

— Вздулся пузырь, да и лопнул, бастард!

— Уехал верхом, а пришел пешком! Спесь никому не идет на пользу! — и тому подобное.

Самым худшим было то, что они правы, а Жанетта осталась только мечтой.

Вечером я сидел один на берегу Сарты и бил балкой невинные цветы калужницы. В действительности я был в ярости на самого себя.

Но тогда я проклинал со всей ненавистью своего отца — чужого, неизвестного, таинственного. Я насылал чуму на его тело или петлю — на шею. Абсолютно все равно как, но он должен был страдать! Как он заставил страдать своего сына, когда обрек на позор сделаться бастардом — тем, о ком его отец желал так мало знать, что не открыл сыну ни разу ни своего лица, ни имени.

Бесконечное горе, которое охватило меня в тот вечер и выплеснуло ненависть, только на поверхности относилось к npoигранномy бегу,

упущенному поцелую и все такой же далекой Жанетты. Глубоко внутри я печалился об отце, который навсегда останется для меня чужым.„

…Так и сейчас, много лет спустя, я думал об этом, сравнивал горечь того вечера в день Георгия с тем, что была в моем сне. Чувство было одинаково глубоким, и это я не мог объяснить даже себе.

Какая связь должна существовать между горбатым звонарем и моим отцом, моими чувствами? Она оставалась загадкой — притом, неизменной. Следующей ночью сон повторился, и снова я оплакивал Квазимодо.

День Господа приближался. Отец Фролло и Жиль Годен договорились о таинственном собрании через пять ночей. Две ночи уже прошли, у меня оставалось еще три, чтобы узнать, чем занимается архидьякон. Я чувствовал, предполагал, что это собрание девяти, как Фролло его назвал, было важно для меня. Оно могло помочь мне разузнать больше о связи между Фролло и Годеном. Узнать больше — о сети, в которую я попал.

Первая половина дня тянулась невыносимо долго. Я корпел над вторым разделом книги Гренгуара, и, пока сохло перо, предавался своим мыслям. Посетителя я заметил, лишь когда он уже стоял посередине комнаты.

— Вы плохо себя чувствуете, монсеньор Сове? Вы держите пишущее перо так далеко от себя, словно его вид доставляет вам глубочайшее страдание, не говоря о его использовании. Гонтье сказал мне, что вы последнее время мало едите и по вечерам охотно выходите поесть. Я хорошенько отчитал его: вам не нужно больше заботиться о вкусе вашей трапезы.

Испытующий взгляд отца Фролло тяжелым грузом лег на меня. Было ли это истинное беспокойство? А если да, откуда оно происходит? Охотнее всего я бы открыто расспросил его, но я не мог на это решиться. Если мои темные опасения оправдаются, то я выдам себя врагу. Если же нет, я бы подверг себя самой глубокой насмешке.

— Речь не идет о еде, на это у меня нет никаких жалоб, — пробормотал я и попытался справиться со своим удивлением, пока я попеременно смотрел то на Фролло, то на перо с давно высохшими чернилами. — Но исследования Гренгуара о взглядах новых ученых на кометы — действительно жесткий хлеб. Я мало что понимаю в этом.

— Если бы каждый разбирался в этом, то ученых едва бы называли учеными, — насмешливая улыбка заиграла на губах Фролло, но снова исчезла на серьезном лице. — Действительно ли только научный диспут — причина тому, что у вас пропал аппетит и желание работать?

Я решился на ответ, который был очень близок к истине. Это всегда предполагает лучшие перспективы не быть пойманным на лжи.

— Я должен много думать о несчастном Одоне. Я, по-прежнему, последний, кто видел его живым.

— Вы упрекаете себя в чем-то?

— Стоит ли? — я пожал плечами. — Возможно, убийца уже был в Соборе, когда я говорил с Одоном. Возможно, я даже столкнулся с ним.

— Это воистину безбожные времена, в которые может произойти такой кровавый поступок в святых стенах Собора. Вы не опасаетесь нечаянно стать жертвой жнеца?

Мысль заставила меня похолодеть внутри. Это был вопрос — или предостережение? Что происходило внутри Фролло, выражение маски не выдавало его.

— Если нельзя чувствовать себя в безопасности в Нотр-Даме, то уж снаружи, на улице — и подавно не по себе, — ответил я уклончиво. — О жнеце я не размышляю, так как я не знаю ни его, ни его мотивов.