В третью стражу
Шрифт:
— Пойдемте?
— Почему бы и нет? — Согласился Баст, и они отправились в кафе. А первым человеком, которого Баст увидел, войдя в затянутый табачным дымом зал «журналистского клуба», был не кто иной, как помянутый уже сегодня утром Майкл Гринвуд, третий баронет Лонгфилд.
«Случай? Возможно. Но уж больно странный случай».
— Вы не знакомы, господа?
— Мне кажется, мы встречались…
— В Антверпене. — «Предположил» Баст.
— Нет. — Покачал головой Майкл. — Нет. По-моему, в Амстердаме!
— Точно! — Облегченно улыбнулся Баст. — Но вы должны меня извинить, я совершенно не помню,
— Взаимно! — Улыбнулся в ответ Гринвуд, и они, наконец, познакомились.
2. Татьяна Драгунова, Берлин, 20 июня 1936 года, суббота
В работе «дивой» были и приятные стороны. Усталость и опустошение после концерта компенсировались энергетикой эмоций полученных от благодарной публики. А фонтаны славословий и лучи всеобщего любопытства тешили тщеславие. Ах, как смотрели на нее мужчины! И какие мужчины! Уж точно не чета какому-то зачуханному «оберфюрреру» фон-Как-Там-Его… Нет, не чета.
«За мной сам Пикассо… ммм… волочится!» — Подмигнула она себе в зеркало и, смутившись, покачала головой. Опьянение славой ведь тоже со счетов не сбросишь! Пьянит проклятая, буквально сводит с ума, заставляя делать совершенно непозволительные вещи. «Головокружение от успехов»? Зачем, спрашивается, весь этот табун поклонников, включая сюда и Мориса Шевалье, если на самом деле нравится ей один лишь Пабло?
«Нравится или…?» — Спросила она себя.
«Нравится». — Ответила сама себе.
Ну, хоть трезво мыслить не разучилась: если бы влюбилась по-настоящему, не стала бы — даже мысленно — сводить счеты с Олегом. А тут…
«Я ему ничем не обязана и ничего ему не должна. И он мне тоже…»
Вся «житейская мудрость», логические умопостроения и народные пословицы ничуть не успокаивали и ничего не объясняли.
«С этим срочно нужно что-то делать. Чай не юная девица, даже если и выглядишь, как барышня на выданье. Когда же ты научишься понимать-то? Да и объективно, какая ты, к дьяволу, дива? Ты лишь играешь «богиню», имитируя талант и шарм. Все ведь заемное…»
«Ну, не скажи!» — Она все-таки взяла из лежащего на столике перед зеркалом портсигара длинную тонкую папиросу и закурила.
«Допустим, песни чужие. «Ворованные» из будущего песни. Но поешь-то их ты сама. Никто за тебя на сцену не выходит и на подиуме не танцует. И поешь сама, и сама улыбаешься «волшебной улыбкой», о которой уже написали и Поль Элюар, и Тристан Тцара [325] . Это ты, Татьяна, потому что именно ты и есть Виктория Фар. И никого другого здесь нет! Ну, да, ну да и ты Жаннет! — Татьяна улыбнулась возмутившемуся подсознанию.
«Звездная болезнь — детская болезнь… эээ… левизны!? Ну-ну…».
325
Имеется в виду Вагнеровский фестиваль в Байройте.
Временами приходилось себя одергивать как дурную, наклюкавшуюся сладкого винца, девчонку. Ведь при всем при том Татьяна отлично понимала, что Викторию лепили всей командой. И где бы она была без Олега или Ольги, Степана или Виктора? Каждый внес в предприятие «Виктория Фар» свою и часто совсем немалую лепту, а уж про Виктора забывать, значит,
— Витя, — попросила Татьяна его в начале июня, — ты бы заказал этому парню что-нибудь еще.
— Какому парню?- Федорчук был занят изучением финансовых документов и даже взгляда от бумаг не поднял.
— Ну, этого, который «Дождь» написал. Ты же видишь, как ее принимают. Шлягер!
— Нет проблем. — Он так и не поднял на нее взгляд, но вечером положил на стол пачку нотных листов.
— Витя… — Опешила она. — А когда…?
— Этот парень я. — Сказал он, закуривая. — Посмотри. Если понравится…
Понравилось, да еще как! Сегодня она их впервые спела со сцены, и немецкая публика, ни бельмеса не понимавшая по-французски, а значит и не способная оценить великолепную игру слов и смыслов, приняла на ура. Немцев очаровали мелодии, а тем немногим, кто все-таки знал галльский, понравились еще и стихи новых песен Раймона Поля.
«Поль велик! — Улыбнулась Татьяна своему отражению. — Велик как револьвер Магнум, он им всем еще покажет, кто тут Элюар, а кто Арагон! Он им всем еще нос утрет!»
3. Степан Матвеев, Барселона, 26 июня 1936 года, пятница
Опять было жарко.
«Или лучше сказать — снова?»
С русским языком происходили совершенно удивительные вещи. Вчера, например, гулял он по бульвару Рамблес. Один. Без цели. Просто вышел ближе к вечеру из отеля с надеждой поймать прохладный морской бриз. И не ошибся: ветерок, то слабый, едва заметный, то резкий, порывистый, замечательно освежал лицо. И пах дивно. Морем. Даже курить не хотелось, чтобы не перебивать табачным дымом неповторимый аромат «южных морей». Так и гулял, со шляпой в одной руке и незажженной сигарой — в другой.
Как ни странно, встретил пару знакомых — вот уже и знакомыми обзавелся! — и вдруг услышал за спиной разговор двух женщин. Степану показалось, что обе они молоды и красивы. Жгучие брюнетки, как Кармен в виденном им в другой жизни испанском фильме-балете. И он стал придумывать их облик, одежду и тему разговора. Делал он это без какой-либо специальной цели. Просто, чтобы время убить, никак не более. Ни романа, ни интрижки заводить Степан не собирался, все еще находясь в состоянии острой влюбленности в Фиону. Но игра ума — это всего лишь игра, не правда ли? И прошло не менее пяти минут, прежде чем он осознал, что говорят женщины по-русски и обсуждают декоративное искусство совершенно неизвестных Матвееву художников: Монтанера и Кадафалка. Вот, что творилось с его русским языком. Безумие какое-то, одним словом, но, тем не менее, факт.