В трущобах Индии
Шрифт:
Арджуна воображал, что его спросят о причине его присутствия; это, конечно, облегчило бы ему начало спора, ибо ему небезызвестно было, что всем запрещалось говорить в присутствии Трех без их разрешения. Арджуна ошибся в своем ожидании; члены Верховного Совета отвечали полным молчанием на этот вызов с его стороны.
Но браматма задумал опасную игру и после нескольких минут колебания решился первым нарушить молчание. Подойдя к столу, он сделал, по принятому обычаю, три поклона перед молчаливой группой.
— Высокие и могущественные вельможи, — начал он с видимым волнением, — простите, что я прерываю ваши мудрые размышления,
— Надо думать, сын мой, — сказал самый старый из Трех, — у тебя есть какая-нибудь важная причина, раз ты осмелился попрать ногами самую священную твою обязанность — повиновение нашим правилам. Мы слушаем тебя, уверенные, что должны будем простить тебе это нарушение… Но почему голос твой дрожит, когда ты говоришь?
Председательское место Семи принадлежало по праву тому, кто был раньше всех избран в члены тайного трибунала. Вот почему его называли «самый древний из Трех»; он носил также титул Адития, или сына Адити, т.е. земли. Второй получал название Двиты, т.е. второго, а последний название Пайя, или младшего сына. Каждый член тайного трибунала проходил во время исполнения своих служебных обязанностей все три степени по очереди и исполнял обязанности, связанные с ними. Пайя передавал приказания, декреты и инструкции браматме и факирам. Двита управлял пятой провинцией, а именно Беджапуром, и руководил администраторами остальных четырех. Адития председательствовал в трибунале Трех и Совете Семи, когда они собирались.
— Да! — продолжал древний из Трех, — мы желаем знать причины твоей тревоги.
— Я буду говорить, о Адития, — отвечал Арджуна, — и, сильный твоим разрешением, открою сердце свое Трем и Семи и скажу им причины своей грусти.
— Пусть истина без страха выльется из твоей души; если слова твои верны, ты получишь удовлетворение.
— Возведенный вами в достоинство браматмы, чтобы передавать вашу волю народам и королям, я всегда старался исполнять ваши предписания на славу общества и на торжество правосудия, и вы всегда выражали мне свое удовольствие. Почему же, высокие и могущественные вельможи и высокочтимые отцы, потерял я сегодня ваше доверие?.. Вот почему я нарушил установленное правило и не ждал вашего зова, чтобы излить перед вами свое горе.
— Объяснись лучше, о Арджуна: никто из нас не понял твоей мысли.
— Не по вашему ли приказанию, о светила истины, осквернился я прикосновением к нечистому белати — иностранцу, который предложил открыть нам измену одного из наших?
— Ты говоришь правду.
— Когда я передал вам о цене, которую он требовал за оказанную им будто бы услугу, не вы ли решили, что предложение это должно быть принято и виновный будет наказан в присутствии всех жемедаров?
— Совершенно верно, Арджуна!
— Почему же, о Адития, скрыли вы от меня ваши настоящие намерения? Почему же, если донос его был ложный, вы допустили, чтобы я обвинил одного из наших, и наказали клеветника помимо меня, как бы опасаясь, что я спасу его? Так ли поступили бы вы, не потеряй я, по неизвестным мне причинам, вашего доверия?
— Ты произнес слова, полные горечи, о Арджуна, забыв при этом, что решение Трех не подлежит твоему суждению… К чему было бы скрывать от тебя наши имена, скрывать наши лица и не позволять тебе присутствовать на совещаниях, если
Затем с мрачным видом, думая, что его понимают одни только его товарищи, прибавил:
— Еще один браматма, который нуждается в покое!
Браматмы никогда не получали увольнения, они отдыхали только в могиле. Слова эти были сказаны древним из Трех, чтобы оскорбить гордость Арджуны; браматмы знали слишком много тайн общества, чтобы им позволяли вернуться к частной жизни. Последние слова Адитии были ударом хлыста для браматмы, и он страшно побледнел. Несмотря на это, он три раза преклонился перед тем, кто нанес смертельное оскорбление его тщеславию, и вышел, бросив на него украдкой взгляд такой ненависти, который ясно указывал, что человек этот не остановится теперь перед самой жестокой местью.
Опустив за собою тяжелую кашемировую портьеру, закрывавшую вход в зал заседания, он прошептал еле слышно про себя, ибо даже стены этого странного здания могли услышать его слова:
— О! Я докажу тебе, что гром иногда умеет сам выбирать голову, которую он хочет поразить!
И с горящим от волнения лицом, обуреваемый невыразимым бешенством, бросился он вон из дворца Омра. Он повернул уже к развалинам, собираясь идти к себе домой, когда заметил, что его факир, Утсара, не следует за ним. Он остановился и громко свистнул… Спустя несколько минут шум и треск кустарников показал ему, что его услышали:
— Это ты, Утсара? — спросил он.
— Да, господин! — отвечал факир.
Факир этот всегда служил Арджуне. С тех пор, как браматма был возведен в достоинство, мало завидное для человека честолюбивого, — лет пять тому назад, — он сам избрал себе этого факира среди послушников, которых общество держало в «аргхаре» Тривандерма. Человек этот, с которым он всегда хорошо обращался, любил его и был ему безгранично предан, а так как он самым бесспорным образом доказал это во многих весьма важных случаях, то Арджуна, забыв всякую осторожность под влиянием только что полученного им смертельного оскорбления, решил открыть ему задуманный им план мести.
— Утсара, — сказал браматма, — могу я рассчитывать на твою преданность?
— До самой смерти, господин, — отвечал последний.
— И даже если бы я захотел отомстить врагу, который вот уже несколько времени осыпает меня оскорблениями и унижает меня?
— Скажи слово, господин, и завтра же этого человека не будет.
— Кто бы он ни был?
— Будь это даже самый древний из Трех, — отвечал факир.
Он произнес эти слова так тихо, что они как легкий шорох дошли до браматмы; несмотря на это, последний невольно вздрогнул.