В ту сторону
Шрифт:
— Антон, знаете, мне осталось дня два. Не мог вам не сказать, извините, что расстроил.
— Зачем вы так, Сергей Ильич.
— Жену жалко. Приходит к кровати и плачет. Горько так плачет. Денег нет.
— Так она из-за денег плачет, — не удержался Антон.
— А что вы думаете, деньги — это очень важно. Вон, включите телевизор. Весь мир из-за денег плачет. А ведь ерунда, бумага. Нарисовали бумажек, а мир плачет.
— Мир плачет, потому что его обманули.
— Как можно обмануть мир, что вы, Антон. Мир сам себя обманул, вот и плачет. Вы про это книгу напишите, Антон.
—
— Нет, не напишу. Но вам скажу, что надо написать.
Господи, как ясно и покойно ему думалось. И во рту еще оставался вкус мороженого. И боль не приходила. И рассуждать было легко. Он чувствовал, что счастлив.
— Вы ведь книгу про войну пишите?
— Да, — сказал Антон.
— Напишите так. Причина Первой мировой войны в том, что всем была нужна Вторая мировая, — сказал — и понял, что непонятно сказал.
— Я не понял, Сергей Ильич.
— Ну и ладно, ну и пусть. Не важно, Антон. Никто не виноват. Разве кто-то виноват, что я умираю.
— Вы не умираете, Сергей Ильич. Вы на поправку пошли.
— Да. Конечно. И мир — на поправку. Было нужно легальное неравенство — демократическая война. Вот и все. Вот и все. И никто не виноват.
И опять Антон не понял.
— Но ведь победили фашизм.
— Всем любить друг друга. Как хорошо. Пусть бы старая жена Бланка полюбила его молодую жену. Пусть бедные полюбят богатых, пусть богатые полюбят бедных, пусть больные полюбят здоровых. Милый Антон, вы ведь хотите этого?
— Да, — сказал Антон, — я этого очень хочу.
— Народу много. И не хотят умирать добровольно. Обидно, да?
Антон не понял ничего.
— Столыпин бы сказал: Антон, ангел мой, мне все равно, что делать, чтобы вопрос решить, просто столько народу мы не прокормим! Ну как сто миллионов крестьян прокормить, чем?
— Неужели, — спросил Антон, — никогда не получится по справедливости?
— И чтобы люди не умирали. А жили вечно и вечно любили друг друга. И держали друг друга за руку.
— Да, так правильно.
— И чтобы не было никому больно.
— Да, пусть никому не будет больно.
— Важно научиться умирать. И мне кажется, я смогу сделать это хорошо. Ступайте, Антон, приходите завтра, попрощаемся.
Как хорошо было лежать и смотреть на книги. В комнате сгущался сумрак, старые корешки уже было не рассмотреть, но он помнил, где какая книга стоит. Он лежал и думал, а мысли по-прежнему слушались его, и он был счастлив, оттого что ему так легко думать.
Антон вышел в коридор, спросил у Зои Тарасовны:
— Деньги вам нужны, да? На врачей?
— Отдали уже все врачам, они последнее взяли! А сиделку, сиделку кто оплачивать будет!
17
Европейская гражданская война началась давно, сто сорок лет назад, когда романтическая Германия хотела навязать миру феодальное устройство — и столкнулась с демократической моделью, которая была более жизнеспособна и которая в результате победила. Та самая, первая франко-прусская война и положила начало битве за лучшее мироустройство. И третья франко-прусская (ее еще называют Второй мировой) этот братоубийственный план наполнила новым содержанием — борьбой за наиболее прогрессивную демократию. На протяжении двадцатого столетия, во время межевропейской бойни, Запад полагал, что самое важное — это решить его, западное устройство, а устройство мира приложится само собой. Разве это не гегелевская посылка? Китай уснул навсегда, дух истории с Востока ушел, а познал себя в Пруссии. Оставалось только разумно распределять этот фаустовский дух между партнерами по бизнесу. И ведь показалось сегодня, что уже нашли идеальную форму управления — раздавать права в кредит. Но и эта конструкция прожила не долго. Всему приходит конец, пришел конец и гегелевской философии. А ведь другой-то философии практически не было. Что ж они делать-то станут, думал Татарников о современных политиках.
Татарников вспомнил, как его сосед по палате Витя оценивал лидеров современного мира, разглядывая их групповые фотографии. Вожди человечества фотографировались на судьбоносных встречах, проходивших в живописных уголках планеты. Гладкие, ухоженные, в красивых костюмах, лидеры становились плечом к плечу и улыбались в камеру — так отдыхающие в санаториях оставляют себе снимок на память о каникулах. Фотографии эти Вите очень нравились, он водил пальцем по фигурам Берлускони, Саркози, Медведева и одобрительно хмыкал.
— Как на подбор! — говорил Витя. — Один к одному! Молодцы! Огурчики малосольные!
Вот бы сегодняшним президентам устроить саммит с лидерами тридцатых годов, думал Татарников, интересно бы послушать, как они тогда заговорят. Что лидеры современного мира не растеряются в беседе, Сергей Ильич не сомневался. На встречах с едкими журналистами лидеры показывали, как остроумно они умеют парировать трудный вопрос.
Что скажут друг другу Сталин и Ельцин, встретившись (где они могут встретиться — это пусть теологи решают), было крайне любопытно. Да, впрочем, любого из современных вождей возьми — не важно какого, диалог бы получился примечательный. Татарников представил себе эту встречу: идет молодцеватой походкой современный вождь в приталенном пиджаке, а навстречу ему тихими шажками движется генералиссимус в простом френче без знаков различия.
Столп тоталитаризма и гарант демократии встречаются, жмут друг другу руки. Причем современный политик улыбается во весь рот, а Сталин только чуть искривляет губы.
— Демократию, значит, строите, — говорил Коба в своей обычной, медлительной манере.
— Да уж не культ личности! — резко парировал современный политик. — Уж не тиранию!
— Это хорошо, что не тиранию, — говорил Коба. — Тирания сегодня крайне непопулярный метод управления массами. А какую демократию вы строите для нашего советского народа?
— Нет больше советского народа! — слышал Сталин в ответ. — Приказала долго жить историческая общность!
— Досадно. — Сталин посасывал трубку, держал паузу. — Это весьма печальный результат. Сократилось, значит, население страны?
— Это при вашем правлении, Иосиф Виссарионович, население сократилось! Лагерей вы понастроили! Миллионы убили!
— Миллионы на войне погибли, — говорил медленно Коба, — за светлое будущее демократического человечества. Вот ты мне и скажи, юноша, напрасно они погибли или нет.