В туманном зеркале

Саган Франсуаза

Пьеса лежала под сиденьем уже десять дней, и шансов, что кто-то ее оттуда похитит, было мало, скорее украли бы «Фиату». Мог на нее наткнуться и сам Франсуа, ища, например сигареты или кассету. Но нет, судьба уже завертела свои колеса, выбрав самый окольный путь… А ведь если хорошенько подумать, сколько было возможностей: какие-нибудь их общие друзья могли столкнуться с Муной и Франсуа в одном из ресторанов. Сибилла могла поднять голову и увидеть, как ее возлюбленный целует блондинку в окне пятого этажа дома на улице Петра I Сербского, или кто-то из знакомых мог сообщить об этом Сибилле. Словом, открытие могло бы произойти благодаря демону, обладающему даром речи, подученному злым умыслом, злобой, жестокостью или, наоборот, благодаря чистой, ангельски непосредственной случайности, бесполой и рассеянной, что так часто витает на уровне человеческих небес.

Но нет, открытие произошло благодаря сиденью немолодой машины в шашечку и оказанным этой старушке обычным для автомобилей заботам.

Однако между понедельником, когда Франсуа подложил под сиденье мину и бикфордов шнур начал, тлея, потрескивать, и средой, когда мина взорвалась, прошло ни много ни мало десять дней, счастливых, спокойных, но все-таки отмеченных кое-какими предваряющими взрыв событиями.

В

тот же самый роковой понедельник Сибилла приехала на такси в бар Лоти, чтобы встретиться и взять интервью у Джона Керка, американского кинорежиссера, больше известного своими кинотеориями, чем кинофильмами. Керк принадлежал к тем теоретикам, что заправляют сейчас во всех видах искусства, и которые всегда наводили на Сибиллу либо скуку, либо ставили ее в тупик. По присущей ей добросовестности она приехала на встречу заранее, заняла столик и принялась терпеливо ждать. Перед стойкой спиной к Сибилле сидел какой-то высокий мужчина, и прошло минут пять, не меньше, прежде чем Сибилла узнала его, – до того он изменился за последние три месяца. Перед стойкой сидел Поль, бывший муж ее лучшей подруги Ненси, с которой она тоже не виделась, по крайней мере, с месяц. Об их разводе Сибилла знала только одно: подала на него Ненси, причем совершенно неожиданно для Поля, так что внезапное решение ее подруги было еще и жестоким, и толстяк Поль, обманщик и притворщик Поль, очень страдал. Но Сибилла и не подозревала, что страдал он до такой степени – до сих пор худоба была исключительной привилегией ее подруги, а теперь Поль исхудал настолько, что она с трудом узнала его. Он обернулся как раз в тот миг, когда Сибилла наконец его узнала, и, поскольку Сибилла нисколько не изменилась, Поль с радостным возгласом бросился к ней. Двадцать лет назад Поль был необыкновенно хорош собой – в нем тогда было что-то от породистого щенка: великолепные глаза, густые волосы, белоснежные зубы и веселый от природы нрав; вот и сейчас, когда он рванулся со своего места навстречу Сибилле, он был похож на поджарую охотничью собаку. Хотя нет, время не пощадило и его; торопясь мимо, оно обошлось с Полем со свойственной ему жестокостью: навстречу Сибилле потрусил сильно постаревший сеттер. В общепринятом смысле слова Поль Сибилле никогда не нравился, вернее, она не видела в нем мужчину просто потому, что он принадлежал другой, а она в силу присущей ей добропорядочности никогда не заглядывалась на чужое. Поль уселся напротив нее, оба они выразили свою радость и обменялись взаимными упреками. Прошло несколько минут, и Сибилла удивилась тому, насколько Поль стал привлекательнее. Вместе с изрядным количеством килограммов он утратил и апатичное безразличие, которое давно уже сделалось его неизменным спутником. Теперь Поль не казался несокрушимым монументом, зато стал подвижнее, колючее, острее на язык, словно стена между ним и жизнью рухнула, словно внезапно ему открылось многое, к чему раньше ему просто не было доступа. В общем, с бедой, в которую он внезапно попал и о которой помимо воли оповещал своим видом, он справлялся, хотя и лишился сейчас всего: положения, денег, подруги, друзей – словом, всего, что еще совсем недавно было для него если не счастьем, то благополучием. Пока они беседовали, на лице Поля иногда мелькала улыбка совершенно искренняя и веселая, может, несколько неожиданная, но без всякой фальши или нарочитости. Такой улыбки Сибилла у Поля еще не видела. Много лет она наблюдала, как он разыгрывает из себя счастливчика и баловня успеха, и теперь ждала, что он будет разыгрывать отчаявшегося страдальца, но нет – Поль был естественен, искренен, явно несчастен, но без малейшей рисовки и самолюбования. У людей, привыкших втискивать свою жизнь в общепринятые роли (втискивать даже тогда, когда гордость их встает на дыбы), ни чувственность, ни тщеславие, ни лень не одолевают этой привычки. И зная Поля именно таким, Сибилла удивилась естественности этого незнакомца, которого звали по-прежнему Поль. Во взаимоотношениях мужчин и женщин мало чувств, которые были бы длительны и постоянны, но равнодушие – одно из них: и если уж отсутствие взаимного влечения возникло и укоренилось, то оно практически непреодолимо. И тем не менее Сибилла с удивлением отметила, что любуется шеей и подбородком Поля, его скулами, волосами на висках, детскими ушами, видит красоту рук, которым так долго пели дифирамбы, утверждая, что он обладает всесильными руками творца, во что он и сам в конце концов поверил. Но теперь она видела мужские руки, мужчины-писателя, разумеется, изящные с длинными, ровными пальцами, но по-настоящему красивые, влекущие, мужественные, руки мужчины, любящего женщин, руки мужчины деятельного, что было вдвойне удивительно, потому что работал этот мужчина всегда спустя рукава, а женщинам приносил скорее горе, чем радость. И Поль впервые в жизни видел, что Сибилла, за которой он всегда без всякой надежды ухаживал, смотрит на него совсем другими глазами. В конце концов он ей об этом сказал, запинаясь, охваченный желанием, на которое уже считал себя неспособным из-за обрушившихся на него несчастий. Сибилла тоже вдруг остро почувствовала внезапное страстное желание Поля, похожее на любовное помрачение подростка. Очень быстро шепотом они обменялись телефонами, которые знали наизусть, и простились, пожав друг другу руки с внезапной неловкостью чужих людей, – они, которые были знакомы вот уже добрых двадцать пять лет. Расставшись, Поль и Сибилла разошлись в разные стороны, и каждый заглянул в бар поблизости, чтобы выпить рюмку чего-нибудь крепкого.

Интервью с Джоном Керком было для Сибиллы мучением, она и не подозревала, что такое с ней может произойти: она слушала и никак не могла заставить себя услышать то, что он ей говорил. Вывезла ее в очередной раз профессиональная добросовестность; она заставила себя покориться своему долгу.

Встреча с Полем при других обстоятельствах могла бы иметь даже какие-то последствия, но не имела, потому что события понеслись галопом, и Поль оказался ни при чем. И все-таки встреча с Полем могла бы насторожить Сибиллу – насторожить, а не позабавить. Впервые с тех пор, как она полюбила Франсуа, ее всерьез взволновал мужчина, и вдобавок старинный приятель, на которого она вдруг посмотрела совершенно другими глазами.

В первый раз посторонний мужчина взволновал ее настолько, что на протяжении почти часа она не могла думать ни о ком другом. О своей запоздалой любви с первого взгляда она рассказала тем же вечером Франсуа, и он тоже должен был бы насторожиться и встревожиться. Но он, напротив, успокоился, почувствовав, будто с его совести – и прежде не слишком его мучившей – сняли еще один камешек. Оба они хохотали как безумные, так как Сибилла передавала ситуацию с неподражаемым юмором, и оба потом долго еще вспоминали свой безумный смех на мосту через Сену – окна машины открыты, ветер треплет волосы, и под одним из сиденьев мина замедленного действия.

Вскоре Сибилла уехала: приближалась Пасха, а в семье Сибиллы было заведено встречаться на Пасху в Пуатье, в уютном чистеньком домике, купленном ее отцом. Именно в этом домике укрывались от свалившихся на их головы бед все члены этого разветвленного семейства, в нем крестили новорожденных, праздновали свадьбы и оплакивали разводы. Франсуа, которого никогда не осеняла тень семейственности, так как позади не стояло никакого родословного дерева, отстранял от себя многочисленную чужую «листву» как незаслуженную привилегию. А Сибилле длинный деревенский дом на розовато-желтой глинистой земле всегда напоминал о ее корнях. (Хоть и родилась она в Праге.) Дом стоял в двухстах пятидесяти километрах от Парижа, в двухстах километрах от моря и всегда был защитой и ей, и родителям, и братьям, и кузенам, потому что ядовитые испарения столицы никогда не дотягивались до этих бескрайних зеленых полей и непробиваемо синего неба.

Так вот, когда старший брат Сибиллы Дидье вытаскивал из машины ее чемодан, он вытащил из-под сиденья и небольшой плоский сверток. Сибилла, если и удивилась, то не слишком, узнав на страницах почерк Франсуа… Ведь Франсуа всегда разбрасывал свои бумаги, они валялись как попало дома, рассыпались на столиках кафе. Наверняка и эти были нужны ему, и поэтому следовало переправить их как можно быстрее, скорым поездом, а может – почему бы и нет? – просто факсом. Интересно, а есть ли факс в этой мирной глуши?

В общем, вышло так, что Франсуа все-таки ухитрился добраться до этой глуши, да, да, Франсуа, такой по временам возбужденный и нервный, все-таки оказался среди мирных дремотных равнин и сонных коров, чье мычанье почти не тревожило ночной тишины.

Дидье, старший брат Сибиллы, нес ее чемодан и распахнул перед ней ворота. По посыпанному гравием двору они шли рядом, попадая в ногу. В левой руке Сибилла держала листки, подобранные в потемках в «Фиате». Они вошли в желтый круг света прихожей, потом в освещенную лампой гостиную с простодушным и радостным ощущением привычности и надежности всего окружающего, как и должно быть в доме детства. Если бы Сибилла только заподозрила, если бы поняла, что она вносит в дом, она бросила бы эти листки на землю, разорвала бы в клочки, растоптала бы, сожгла, но она не ведала, что классически правильные прямоугольники своими каббалистическими знаками вот-вот разрушат и разрушат надолго безмятежную надежность ее родного дома.

Но сначала прозвучали радостные, теплые приветствия, традиционные семейные шуточки сомнительного свойства, потом был ужин с куском пирога, специально оставленным для Сибиллы, а потом отдых на широкой кровати, где она спала всегда одна, под знакомый-знакомый шорох листвы о ставни. Извечной битве ветвей со ставнями вторил топот собачьих лап во дворе и еще гуденье запоздалого автомобиля, донесшееся совсем уж издалека, с дороги, сквозь толщу тумана. Сибилла заснула быстро, утомленная долгим днем, тряским путешествием в «Фиате» – за секунду до сна она еще колебалась, а не заглянуть ли ей в листки, положенные на письменный стол здесь же в спальне, колебалась, но истома и усталость взяли свое – как же часто лень и усталость бывают к нам добрее и милосерднее, чем любознательность и энергетичность. И Сибилла заснула, подложив руку под голову, и увидела во сне Франсуа Россе.

В тот же час, только на двести пятьдесят километров севернее, в Париже, Франсуа Россе, снившийся Сибилле, потягивался на персидском ковре – каждый оттенок, каждую ворсинку которого создал неутомимый труд ловких женских пальцев в прошлом веке, – самом красивом из бесценных серовато-розовато-сиреневых ковров, купленном благодаря неисчислимым прибылям Гельмута Фогеля, покойного мужа хозяйки ковра. А сама хозяйка, сильно состарившаяся девочка-подросток, лежала рядом со своим любовником и смотрела сквозь застекленную балконную дверь на звезды, в эту ночь очень яркие и очень грозные, какими обычно в Париже они не бывают. Чаще всего городской смог, дым, облака или тучи прячут их царственный блеск, лишь намекая случайному прохожему о том божественном трепете, восхищении и любви, какие испытывали к ним минувшие поколения. Но в этот вечер над Парижем звезды не только пылали, но, ярко, тревожно вспыхнув, еще и падали, и гасли, и Франсуа Россе все пытался припомнить строчки из Виктора Гюго, которые когда-то учил в школе, но память с трудом поддавалась на его усилия:

Моавитянка РуфьТа-та-та вечном дивеТа-та задумалась, какой небесный жнецРаботал здесь, устал и бросил под конецБлестящий этот серп на этой звездной ниве? [3]

Наступает час, миг – один и тот же для всех, – и человеческие существа покоряются колдовству звезд. Они поднимают голову, запрокидывают ее, чтобы полюбоваться ими. Случается такое чаще всего тогда, когда звезды падают дождем, когда все вокруг дышит теплом, когда земля благоухает, когда знатоки называют падающие звезды метеоритами, а поутру удивляются, что не нашли следов от этих метеоритов на своих огородах. Мнимая, но ученость, и пусть самая скудная, но поэзия всегда были чем-то милы Франсуа, а сейчас ему было интересно, почему лежащая с ним рядом женщина по имени Муна, всегда ровная и очень ласковая, не дивилась нежданному беззаконному звездопаду у себя над головой. Вот одна из звезд безрассудно разделила небо пополам между Инвалидами и Монмартром и сгорела в своем мерцающем полете. Франсуа обернулся к Муне и, оперевшись на локоть, смотрел на нее в мягком свете изящной лампы с матовым абажуром, поставленной между ними, – лицо Муны казалось нереальным, некий кинопризрак сороковых годов, которому он все пытался подыскать эпитет, но так и не подыскал. Франсуа никогда не задумывался о ее возрасте, скорее он отмечал качества, какие у нее появились с возрастом, и, как это ни смешно, они казались ему приобретениями, а не потерями.

3

Гюго В., Стихотворения / Пер. Н. Рыковой. М., 1981, с. 223.