В тюрьме и на «воле»
Шрифт:
река Аскероз. На склонах — кукурузные поля величиной с
ладонь. Впереди, на мысу, прямо по курсу корабля уже хороша
Видна белая башня маяка «Девичья башня», древние
крепостные валы. Город раскинулся полумесяцем. Строения
ступенями громоздятся друг над другом по склонам гор.
Корабль входит в порт. Якорь с грохотом падает в море.
Мы спускаемся по мосткам.
ПО ЭТИМ УЛИЦАМ НЕСЛИ САНДЫКЧИ
На
Команда — идти. Идем по разбитым камням мостовой, мимо
лавчонок с узкими ставнями и нависшими крышами. Рынок
ремесленников. Кузнецы, котельщики, ткачи, шорники
приветствуют нас. Идущий впереди нас сержант жандармерии
Раскалывает толпу надвое. Люди тянутся за нами хвостом.
подкованные сапоги жандармов цокают по камням.
— Кто такие? — слышатся голоса.
— Политические...
— Коммунисты, что ли?
— Они самые. Поймали недавно. Разве не слыхали, что их
везут сюда?
Слова ударяются о стены домов, эхом разносятся по городу.
Пока я иду по этим улицам под конвоем жандармов, перед
моими глазами снова оживает кровавая сцена, свидетелем
которой я был в детстве.
Было мне тогда, наверное, лет шесть, но я все хорошо
помню... Дождь лил, как из ведра. Народ, так же вот как
сейчас, высыпал на эти улицы. Султанские жандармы в феска
Прикладами расталкивали толпу, прокладывая себе путь. На
одном из штыков покачивалась человеческая голова. Позади
несли привязанное к длинному шесту обезглавленное тело.
Это были останки народного героя крестьянина Сандыкчи
Шюкрю. В течение долгих лет держал он в страхе окрестных
помещиков и городских богачей. При виде этого страшного
шествия люди останавливались и плакали, а некоторые
разражались проклятиями.
Наша семья была родом из другого города. Я жил здесь
у родственников. Вскоре после расправы над Сандыкчи меня
взял к себе в Стамбул дядя. Это был хороший, добрый
человек. Часто по вечерам садился он на скамейку у окна и, глядя
на стены стамбульской крепости, на Мраморное море, на
далекие вершины гор, пел дестан о Сандыкчи. Сандыкчи
был подлинным героем. В последнем бою он с кучкой
крестьянских парней сражался против целого полка солдат. На всю
жизнь сохранилось во мне глубокое уважение к этому
простому крестьянину, который взялся за оружие, чтобы бороться
против насилия и гнета.
ТЮРЕМЩИКИ
Мы снова выходим к берегу моря. Высокая, поросшая мхом
массивная стена окружает
протянута колючая проволока, на углах стоят часовые.
Вмурованные в стену маленькие железные ворота выходят на
небольшую площадь. Над воротами огромная надпись: «Глав-
ная городская тюрьма». Седоусый надзиратель с палкой в руке
отворяет маленькую квадратную дверцу. Через нее, словно
через горлышко бидона, нас проталкивают внутрь тюрьмы.
Мы проваливаемся в полумрак, ощупью идем по коридору,
похожему на катакомбы. Надзиратель останавливает нас у
одной из дверей. На ней табличка: «Дирекция». Надзиратель
оглаживает усы, проводит рукой по пуговицам мундира,
откашливается и, постучав, толкает дверь.
Перед нами комната с низким потолком. Все в ней как
будто плывет в дыму. Курят разом несколько человек. За
одним из столов, заваленным бумагами, остроносый, с
крысиным лицом человечек перелистывает дела. На другом столе,
напротив, стоит кальян, слышится его глухое урчание.
Темнолицый толстяк с отвисшим животом держит в руках толстую
кожаную трубку кальяна. Изо рта и из носа у него валит дым.
По сторонам в креслах развалились два жандармских офицера.
Один из них похлопывает себя стеком по голенищу. Мутными
глазками осматривает нас с ног до головы. Говорит он так,
словно жует смолу. С явным намерением поиздеваться ехидно
спрашивает:
— Коммунисты?
— Да,— отвечаю спокойно.
Физиономия офицера краснеет, как от пощечины.
— Ого, какие храбрецы! Им, видно, все нипочем... Только
коммунизм ваш в кемалистской Турции не пройдет, с этим
товаром сюда лучше не соваться!
— Коммунизм не картошка, на базаре не продается...
Мой ответ подбрасывает офицера с кресла:
— Эта шутка вам дорого обойдется. Надзиратель, отведи-ка
их в предварилку! Наручников не снимай, пусть научатся как
следует разговаривать!
Грохнув дверью, офицер выходит.
— Хлопот с ними у тебя, господин начальник, будет
много,— говорит второй офицер, обращаясь к толстяку,
курящему кальян.— Не знаю, понимают ли они, что такое кнут и что
такое пряник? Надзиратель, сними-ка с них наручники!
Здоровенный детина чуть не выворачивает нам кисти, но
наручников не снимает.
— Тебе сказали, снимай наручники! Чего руки ломаешь?! —
строго говорит мой товарищ.
Толстяк, которого называют начальником, паясничает:
— Господин старший надзиратель! Будьте повнимательней.