В волчьей пасти
Шрифт:
Он поведал, как советские товарищи тайно протащили в лагерь оружие, и когда Кропинский спросил, есть ли в группах и польские товарищи, Гефель подтвердил и описал мужественный поступок Иозефа Левандовского:
— Это было до бомбежки лагеря, тогда еще работали заводы Густлофа и в большом цехе изготовляли карабины. Мы решили унести один из них в лагерь. Это устроил Левандовский… Мы выбрали день, когда у ворот дежурил кривоглазый блокфюрер из девятнадцатого блока. Он, надо тебе сказать, не выносит вида крови. В этот день Левандовский сделал вид, что ему дурно, упал у станка и при этом… — Гефель судорожно глотнул, — и при этом он нарочно подложил
Гефель умолк. Он рассказал столько, сколько заставил его страх…
Он был рад, что теперь возле него есть кто-то близкий ему и посвященный в его тайны.
Кропинский слушал, затаив дыхание. Ему так хотелось многое сказать, но он был слишком ошеломлен.
— Dobrze! Dobrze, dobrze! [3] — мог лишь он повторять. Собственная исповедь несколько подбодрила Гефеля. Он почувствовал, что, в сущности, он не труслив и что у него хватит воли держаться. Только бы не сдали нервы. Стоило ему подумать, что эсэсовцы могут вернуться и снова подвесить его, как он весь начинал дрожать. Мускулы дергались, и страх затоплял сознание. И тут он опять вспоминал тот ужасный миг, когда мост между силой и волей грозил рухнуть… Вот почему он теперь искал опоры в Кропинском и чуть не молил его о поддержке.
3
Хорошо! (польск.).
— Теперь ты понимаешь, — обратился он через некоторое время к Кропинскому, — зачем им нужны имена?
— Но ты их не выдать?
— Выдать, выдать… Я не хочу выдать! Но меня снова подвесят, и я больше не выдержу!
Кропинский понимал его, он хотел помочь и не мог ничего предложить, кроме своей готовности страдать вместе с другом.
— Я тоже буду висеть, и я теперь все знать, как ты. Мы бедный маленький люди и совсем одни, и никто нас не защитить. Но мы не сказать ни одно слово. Правда, Андре, мы не сказать ни слово? Мы кричать, все время кричать, когда они хотеть имена. Это лучше, чем мы сказать…
На простые слова Кропинского Гефель ответил искренней благодарностью.
— Да, ты… ты прав, Мы просто будем кричать, не так ли? Тогда мы ничего не выдадим.
Так они помогали друг другу и пользовались слабостью как силой, укрепляя устои моста, дабы он не рухнул под приближавшимся новым напором волн.
Утренние часы Кремер провел в мучительной неизвестности. Бохов уже побывал у него, но Кремер ничего не мог ему сообщить, он не знал даже, удастся ли Шюппу проникнуть в карцер. Кремера, как лагерного старосту, часто вызывали к воротам. Прогулка туда была не из приятных. Сегодня Рейнебот уже два раза требовал его к себе. В громкоговорителе снова что-то щелкнуло, и в комнате Кремера раздался квакающий голос Рейнебота:
— Лагерный староста, мигом к воротам! В два счета! — добавил комендант на своем
Кремер натянул на себя шинель, напялил шапку. «Что опять понадобилось этому проклятому черту?»
Кремер бежал через апельплац к воротам, как по тонкому льду. Долго ли выдержит этот лед?.. Может быть, Гефеля уже заставили говорить? За себя самого Кремер мог поручиться, что бы с ним ни случилось. Он знал, что его даже в самый опасный момент не одолеет слабость. Пульс у него всегда бьется ровно. Он умел замыкать в себе все свои чувства и мысли, поэтому его голова оставалась свободной, и Кремер при всей внутренней страстности всегда сохранял хладнокровие. Это давало ему большое преимущество над противником.
Таким стоял он теперь перед Рейнеботом. Тот уселся, болтая ногой, на край стола и даже предложил Кремеру сигарету.
— Я не курю.
— Ах, верно! Наш лагерный староста ведь не курит!.. Странный лагерный староста…
Лицо Кремера было непроницаемо, и Рейнебот не мог понять, дошла ли до Кремера его шутка. Закуривая, Рейнебот принял решение идти прямо к цели.
— Насчет Гефеля вы, наверно, знаете?
— Так точно, господин комендант, два человека из вещевой камеры арестованы по обвинению в укрывании ребенка.
— Вы хорошо осведомлены.
— К этому меня обязывает должность лагерного старосты.
— Тогда вы, наверно, знаете, что произошло этой ночью в карцере?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Гефель умер.
Рейнебот прищурил глаза так, словно целился через мушку револьвера, но ничего не уловил. Ни в глазах Кремера, ни в его чертах. В черепную коробку Кремера он никак проникнуть не мог. А там вспыхнула одна неопровержимая мысль: «Врешь!» Спокойствие Кремера выбивало у Рейнебота почву из-под ног. Он отвернулся и заметил с напускным равнодушием:
— При вечерней перекличке вычеркните двоих, их нужно исключить из состава: Гефеля и этого поляка, как его?..
— Кропинского.
— Да, Кропинского, — сердито бросил он. Молодой комендант все больше терял власть над собой и допускал ошибки.
— Эти двое, можно сказать, окачурились вовремя! — произнес он, скривив губы. Рейнебот обладал способностью даже грубое слово преподносить элегантно. — Вы, наверно, рады, а? — Его взгляд скользнул по лицу Кремера. — Но тут вышла маленькая неполадка. Перед своей блаженной кончиной оба покаялись.
И снова быстрый взгляд.
Кремер высоко подмял брови.
— Значит, ребенка нашли?
Он перехитрил лису. Рейнебот сделал еще одну ошибку.
— Ребенка?.. Ему я очень благодарен. Он навел нас на след.
Теперь ложь стала явной! Ведь «покаяться» мог только Гефель, Кропинский ничего не знал. А Гефель был жив и ни в чем не признался!
Так они еще побеседовали, ходя все вокруг да около. Рейнебот опасался, что наговорил лишнего. Но ему хотелось просмаковать последнее удовольствие. Он вплотную подошел к Кремеру и снова, казалось, прицелился через прорезь и мушку:
— Значит, спишите со счета.
— Так точно!
Кремер выдержал его взгляд, даже глазом не моргнув. Он и Рейнебот стояли друг против друга и ценой огромного напряжения держали себя в руках. Взгляд Рейнебота стал холодным и зловещим, молодой комендант чувствовал, как все внутри у него уже готово обрушиться на Кремера. Но он ни малейшим жестом не выдал своего состояния и только коротко кивнул:
— Идите!
Когда Кремер ушел, Рейнебот отшвырнул сигарету. «Психологический путь» он сам себе отрезал!..