В волчьей пасти
Шрифт:
Может, Кремер один из них?
Наверняка!
Завтра, решил Пиппиг, завтра он поговорит с Кремером. Он не хочет быть жалким псом, согласным на «так или иначе»!
Было еще темно, когда Пиппиг после свистка покинул здание вещевой камеры. Но на дорогах между бараками было уже оживленно. Дневальные стягивались с разных сторон к кухне, чтобы разнести по баракам огромные чаны с утренним кофе.
Отсутствие Пиппига не было замечено. В спальном помещении уже прибирали постели, и когда Пиппиг вошел, сосед по нарам все же спросил его, где он был ночью.
— У
Между тем весть о случившемся дошла до Бохова. Вскоре после утреннего свистка связной Бохова узнал от капо лагерной охраны о ночных событиях в вещевой камере. В утреннем сумраке между связным и Боховым состоялся краткий разговор шепотом. В первую минуту Бохов готов был рассердиться на своевольного Кремера, который превысил полномочия. Однако узнав, что в команду вещевой камеры затесался сомнительный субъект, Бохов одобрил перемену хранилища, тем более — с этим нельзя было не согласиться, — что маленький Пиппиг действовал с исключительной ловкостью. Слова Пиппига связной передал буквально: «Задница шарфюрера как-никак самая надежная крышка…»
Бохов невольно рассмеялся.
Ферсте теперь уже было известно, чего хотят от тех двоих, посаженных в камеру номер пять. Кое-что открыли ему ночные допросы, а также разговоры между Рейнеботом, Клуттигом и Мандрилом. О том же, что происходило в лагере, он в силу своего изолированного положения не знал ничего определенного. Во всяком случае, существовало что-то вроде тайной организации, и камера номер пять должна была стать тем каналом, через который эсэсовцы рассчитывали проникнуть в ее тайные ходы и переходы. Это Ферсте себе уяснил.
Его отец был крупным чиновником в Вене, и сам Ганс Альберт Ферсте, закончив образование, тоже поступил на государственную службу. После оккупации Австрии его арестовали вместе с отцом, и он долгие годы скитался, по тюрьмам, пока наконец не осел в Бухенвальде. Ферсте назначили в карцер. Здесь он и остался. Мандрил сделал его уборщиком. В противоположность своему предшественнику, Ферсте никогда не принимал участия в физических насилиях над арестованными. Между ним и Мандрилом не возникло никаких личных отношений.
Ферсте выполнял свою работу безмолвно и послушно. Он жил в карцере, как некая тень. Мандрилу никогда не приходилось его звать, в нужную минуту Ферсте всегда был на месте. Мандрилу ни о чем не надо было заботиться, все всегда было в полном порядке. Так Мандрил за протекшие годы привык к своей тени.
С тех пор как Гефель и Кропинский попали в карцер и у Ферсте наладилось общение с электриком, у служителя карцера возникло желание помочь обоим несчастным. Но что он мог сделать?
Он знал, что Гефель и Кропинский пока еще не должны были умереть. После пытки столярными тисками Гефель, у которого сделался сильный жар, лежал на мокром и холодном цементном полу камеры. Не только Кропинский, но и Ферсте дрожал от страха, что больной в бреду может выдать тайны, которые он до сих пор так доблестно
Гефель бредил.
Места нажима на висках посинели и непомерно распухли. Нижняя челюсть у Гефеля дрожала, как от стужи, зубы выбивали дробь.
Мандрил безучастно стоял рядом и курил. Клуттиг низко нагнулся над несчастным и прислушивался. Разрозненные слова, обрывки фраз слетали с трясущихся губ. То шепот, сбивчивый и горячий, то резкие выкрики.
— Ты… прав… Вальтер… ты… прав…
Гефель стонал, он открывал глаза, всматривался в пустоту и не узнавал ничего вокруг. Он судорожно поднимал руки, и кулаки прыгали у него на груди. Вдруг он закричал:
— Партия здесь… здесь!.. — Тело напряглось, лицо потемнело, Гефель с трудом побрал в себя воздух, и внезапная судорога тут же разрешилась пронзительными воплями — Крааах… я… назову… имена… крааах, краах…
Крики затерялись в дрожащей гортани.
Клуттига охватило неистовое возбуждение.
— Хочет назвать имена! — обрадовался он и, словно надеясь вытрясти их из больного, начал толкать его сапогом. Голова Гефеля конвульсивно дергалась то туда, то сюда, молотившие воздух руки опустились, и Гефель залился плачем, сотрясавшим все тело.
— Здесь… здесь… — лепетал он. — Ты… прав, Вальтер… она здесь… здесь… и дитя, дитя… она должна защитить, защитить…
Как тогда, во время нестерпимой пытки, Гефель стал бить кулаками и ногами по каменному полу. Тело дрожало, а громкий плач перешел в детское всхлипыванье, и слюна пузырями выступила на воспаленных губах.
Рейнебот, заложив большой палец за борт кителя, барабанил остальными. Клуттиг выпрямился и вопросительно посмотрел на Рейнебота. Тот попытался соединить отрывочные фразы бреда так, чтобы придать им смысл.
— Партия получила от Вальтера задание защитить ребенка. — Рейнебот прищурился. — Понятно, господин гауптштурмфюрер? Захватив ребенка, мы захватим и партию.
Быстрыми шагами направившись в угол, Рейнебот ударом сапога заставил Кропинского встать, схватил его за грудки и начал немилосердно колотить головой о стену.
— Где ребенок? Проклятая польская падаль! Где ребенок? Не скажешь, собака, так околеешь еще раньше другого пса! Где ребенок?
Совсем одурев, Рейнебот бросился назад к Клуттигу.
— Подать сюда ребенка!
С тупой яростью смотрел он на бьющегося в лихорадке Гефеля.
— Этот гад не смеет подохнуть. Он нам еще нужен. Здесь пока нечего делать. Пошли! — крикнул он Клуттигу, и они вышли из камеры.
Мандрил последовал за ними в коридор. Когда же он вернулся в камеру, то увидел, что Гефель лежит на старом сеннике, завернутый в два рваных одеяла, а Ферсте на коленях стоит перед больным.
У Мандрила от изумления захватило дух. Приняв мгновенное и дерзкое решение помочь товарищу, Ферсте все поставил на карту.