В якутской тайге
Шрифт:
ПРЕДСМЕРТНЫЕ ИСПОВЕДИ
Возвращаясь после преследования белых, первый эскадрон пробирался через кусты и наткнулся на неподвижное тело полковника. Вначале думали, что он мертв. Подошли поближе, присмотрелись — дышит. Оказывается, полковник ранен и лежит без чувств. Забрали с собой, принесли в юрту и положили в угол на
— Полчаса не проживет.
Действительно, ранение было тяжелое: двумя пулями в грудь навылет.
— Давай все же сделаем перевязку, — предложил подошедший фельдшер Куприянов.
Проворные руки достали из санитарной сумки бинт, марлю, раствор марганцовки, обмыли раны и быстро наложили на всю грудь широкую повязку.
Полковник не двигался, он только изредка вздрагивал. Сквозь крепко сжатые челюсти иногда прорывался стон, похожий на мычание, да слышно было, как в простреленной груди при глубоком вздохе клокотало, словно что-то переливалось. Повязка быстро промокла.
— Отходит, — сказал фельдшер и отвернулся.
В это время в юрту вошел вооруженный винтовкой пепеляевец. Увидев его, красноармейцы кинулись к выходу, думая, что юрту окружили белые.
Вошедший же с недоумением осмотрелся вокруг.
— Вот-те раз! А я думал, здесь наши… — будто оправдываясь, проговорил он. — В разведке был, оторвался от своих и во время боя в лесу плутал. Слышал, «ура» кричали, стрельба была, я и подался сюда. Вот поди ж ты, оказия какая. Сам черт тут не разберет, ежели русские с русскими воюют. Были бы японцы или американцы, тогда другое дело, а тут и язык один, и матерятся одинаково.
Пока продолжался этот необыкновенный монолог, полковник с усилием открыл глаза. Мутным, немигающим взглядом стал смотреть в потрескивающий камелек. Потом медленно перевел взгляд на пепеляевца и неожиданно для нас заговорил слабым голосом:
— Как наши дела, брат Юрецкий? Потери у нас большие? Ты тоже ранен?
— Нет, брат полковник, цел я остался, но мы оба в плену у красных.
— Ка-ак в плену? — полковник рванулся, силясь встать, но, обессиленный, упал.
— Да, в плену. Наши отступили. В Амгу, наверное, ушли, — равнодушно пояснил солдат.
Полковник снова завозился на полу и, приподнявшись на локтях, со злостью плюнул на уголья в камельке. Слюна зашипела и испарилась.
— Вот, Юрецкий, видел? Весь наш поход, как один плевок, и закончится он так же бесславно. Теперь мне это ясно. А раньше? Где были мои глаза? Кому я поверил? Продажные агитаторы, «народные представители», «…восстала вся область», «…красные войска небоеспособны, они сразу сдадутся, а там вся Сибирь наша, на Москву пойдем…». Вот тебе и Москва — валяйся, как скот в вонючем хлеву. Отступили, а дальше что…
Кровь хлынула изо рта раненого, лицо стало мертвенно бледным, еще больше расширились зрачки глаз. Он захрипел
Вдруг, как бы вспомнив что-то очень важное, он с трудом приподнялся на локтях, но, не в силах удержаться, припал на одну руку, другую поднял, как бы прося слова, и крикнул:
— Довоевался, простофиля! — И обмяк, упал, на этот раз уже мертвый, на забрызганное кровью сено.
Не успели вынести во двор мертвого полковника, как следом отнесли двух скончавшихся от ран красноармейцев. Вид своих мертвых товарищей заставил остальных раненых на минуту задержать стоны. Они молча проводили глазами тех, кого уже коснулась смерть.
Кто-то завозился в дальнем углу юрты. Это молодая якутка проворно достала с полки пустую кружку, зачерпнула воды, подошла к раненому, нагнулась и с трогательной заботливостью протянула ему. Тот отрицательно замотал головой, чем удивил и даже сконфузил женщину.
Оказалось, что произошла ошибка. По-якутски вода называется «уу». Вот женщина и приняла стон раненого за просьбу.
Хорошо, что красноармеец из Петропавловского умел говорить по-якутски и объяснил ей, что боец стонет от боли, а не просит пить.
Скрипнув, открылась дверь в юрту. За облаком ворвавшегося морозного воздуха сразу нельзя было разглядеть вошедшего, который молча подошел к камельку и тогда только заговорил:
— Замерз я, дайте погреться!
Ему уступили место. Вошедший, огромного роста и могучего телосложения, одет был в широкие шаровары и френч из серого шинельного сукна. Ни дохи, ни полушубка на нем не было. По погонам на френче не трудно было определить, что это фельдфебель.
— Братцы, перевяжите! Я под пулемет угодил… Вначале отступал со своими, а потом вернулся — вижу, не дойти мне… Перед смертью захотелось все вам высказать, о чем душа наболела, — промолвил богатырь, и на скулах у него заходили желваки.
В камелек подложили несколько поленьев. Жадными языками забегало по ним пламя, наполнив комнату теплом и мерцающим светом. Фельдфебель пересел на скамью, она под ним затрещала. Два фельдшера приступили к перевязке. Когда сняли с раненого рубаху, то обнажилась вся залитая кровью, в нескольких местах пробитая пулями, широкая, мощная грудь и сильные, перевитые канатами мускулов руки.
А фельдфебель продолжал предсмертную исповедь:
— Сам я рабочий с Ижевского завода. У меня жена, двое детей. Жил я при заводе, имел свой домик и маленькое хозяйство — огород, корову, несколько свиней. Жил ничего.
Пришла революция — одна, потом вторая. Советская власть продолжалась у нас недолго. Не успел я и разобраться-то в ней как следует. Потом заявились белые, стали чернить большевиков. Все, говорят, у тебя отберут, нельзя будет никому и ничего своего иметь, все должно быть общим. Жена и то не твоя.