В якутской тайге
Шрифт:
Второй красноармеец глубоко вздохнул и стал ругать белых.
— Сволочи, мало нашей крови пролили, опять пришли убивать.
Затем подхватил под мышки труп товарища и потащил обратно во двор.
— Пошто им не ходить? — угрюмо продолжил мысль красноармейца лежавший недалеко от дверей боец. — Ремеслом это ихним стало. Думали, что встречать их хлебом-солью и колокольным звоном будут. Надеялись на темноту якутов, вот и приперлись. Но оплошку дали, не так вышло, как они рассчитывали. И выходит у них сейчас точь-в-точь, как в той басне про волка. Забежал это волк в деревню и стал просить
— Да, якуты теперь совсем другими стали, — вмешался в разговор другой красноармеец. — Помните, когда мы уходили из Петропавловского, они, прощаясь с нами, здорово ругали Пепеляева.
— Насчет населения за примером далеко ходить не надо, — сказал протиравший затвор винтовки командир отделения. — Взять хотя бы хозяина этой юрты. В то утро, когда он уезжал, я на дворе мясо рубил. Якут складывал в сани и увязывал свое имущество. Когда все увязал, подошел ко мне, сунул в руки топор. У меня топоришко плохонький был, но я отказываюсь, не беру, мне неловко как-то: человека и так разорили — пять или шесть коров у него погибло в первом бою. А он всадил свой топор в тушу и отошел к убитым красноармейцам. Снял шапку, с минуту постоял и направился к возам. Я заметил на глазах у него слезы. Ничего не сказал он мне, махнул только рукой, быстро отвязал подводу и уехал.
Командир отделения собрал винтовку, попробовал, как действует затвор, щелкнул, затем продолжал:
— Что и говорить, ошалели белые, на рожон лезут. Все против них, а они видеть этого не хотят, агитируют, зовут к себе, а кто за ними пойдет? Населению белые нужны, как кафтану дыра.
В юрту втащили раненого командира взвода, и разговоры прекратились. Фельдшер Куприянов сделал ему перевязку. Потом подошел ко мне, лег рядом на пол и сообщил неприятную вещь. Оказывается, медикаменты были на исходе, а перевязочный материал уже кончился.
Вся походная аптечка отряда помещалась в санитарных сумках фельдшеров, никаких запасов не было. Того небольшого количества дезинфицирующих и прижигающих средств, которое имелось в отряде, хватило лишь на несколько дней.
Быстро кончились бинты. Пришлось пользоваться старыми, насквозь пропитанными кровью и гноем. Их мыли по нескольку раз, пока они не разваливались. Раны гноились, повязки промокали. Многих раненых необходимо было перевязывать по два раза. А чем? К концу первой недели осады кончились и старые бинты, иод и сулема.
В хозяйственной части отряда возили мануфактуру, предназначенную для выменивания у населения продуктов и фуража. Справился у завхоза, много ли у нас осталось мануфактуры. К счастью, ее нашлось около тысячи аршин. Бинты заменили мануфактурой. Но чем заменить иод и прочие дезинфицирующие средства?
Раны пришлось промывать простой, натопленной из снега водой. С мануфактурой тоже была возня. Вся она оказалась цветной. Прежде чем употребить на повязки, ее надо было кипятить раза два — три, пока не вылиняет.
Из-за отсутствия медикаментов и низкого качества
Вообще условия для раненых были совершенно отвратительные. Для них освободили и очистили пристройку к юрте — хотон, помещение маленькое, не удовлетворявшее санитарным требованиям.
После двух дней горячих боев и нескольких дней осады раненых в отряде насчитывалось семьдесят человек, а площадь хотона составляла всего несколько квадратных сажен. В хотоне всегда было темно и душно, а окна открыть нельзя. Небольшой запас жиров пришлось беречь для светильников, которые зажигали только во время перевязки.
Раненые потеряли счет времени и не могли уследить за сменой времени суток. В темноте забудется боец на несколько часов тревожным сном, в темноте же проснется и спрашивает:
— А что, товарищи, на дворе день или ночь?
В первые дни, пока были дрова, камелек часто протапливали. Это обогревало воздух и несколько освежало. Но скоро пришлось экономить дрова — топить один раз в сутки и класть в камелек не более шести — семи поленьев. В результате воздух в хотоне стал гнилым и спертым. А откроет санитар дверь, чтобы хоть немного проветрить, — раненые начинают беспокоиться:
— Холодно, товарищи.
Укрыть раненых потеплее было нечем. Лежим мы в темноте и сырости, голова как свинцом налита. От постоянной темноты стали болеть глаза.
Не было спасенья и от другого врага — миллионов вшей. Особенно тяжело страдали от них тяжелораненые. Там, где имелись раны, где запеклись кровь или гной, вши ползали целыми полчищами, копошились сплошной живой массой.
Клокочущий кашель простуженных людей, мучительные выкрики тяжелораненых, хриплые, тяжелые вздохи, бред и стенания усугубляли и без того скверное настроение, угнетающе действовали даже на здоровых.
Смерти никто не боялся. Боялись получить ранение и целыми днями лежать в темном хотоне, где физические страдания удесятерялись кошмарной обстановкой, невыносимым положением раненых.
В темном, насквозь пронизанном пулями хотоне черные крылья смерти закрыли солнце, воздух, свет. Но они не убили в бойцах оптимизма, навеянного революцией, не погасили жгучего стремления к борьбе с врагами, неугасимой веры в неизбежную победу. Вот почему не слышно жалоб и упреков, нет малодушия и отчаяния. Но в каждом углу этой черной ямы клокочет классовая ненависть, несутся проклятия врагам трудящихся, последним отщепенцам сибирской контрреволюции, прибывшим из Харбина.
Шумит вековая тайга. От одного к другому таежному жителю несутся вести. Они доходят до самого Якутска. А вести эти о том, что крепко держатся красные, не взять их Пепеляеву. Разве только голод одолеет упорство и сломит железную волю бойцов.
Мы знаем, что о нас уже известно всей республике, потому что якуты сохранили таежный обычай «кэпсе». Всякое важное событие или интересное известие первым узнавший о нем житель спешит передать соседу, хотя бы тот жил от него за пятьдесят, даже за сто верст. Узнает якут новость и тут же садится на коня, скачет чаще всего без дороги, напрямик. Время года, суток, состояние погоды — ничто не может служить ему препятствием.