В землю Ханаанскую
Шрифт:
Еще прошлою ночью он порешил было поступить на службу в войско фараона, чтобы остаться в Танисе вблизи Казаны. Теперь же, когда Осия заявил, что он оставит службу фараона, если избегнет смерти, и отправится в Суккот вместе с племянником, то юноше, конечно, приходилось отказаться от страстного желания видеть еще раз Казану; но эта мысль казалась Ефрему невыносимою. У него не было ни отца, ни матери, следовательно, он мог вполне располагать собою по своему собственному усмотрению; к тому же попечитель юноши, брат ее покойного отца, недавно также умер, а нового попечителя Ефрему не назначили, так как он уже более не ребенок. В будущем его ожидало быть одним из старейшин своего гордого племени, и он совершенно этим довольствовался и не желал ничего лучшего.
Когда накануне жрец посоветовал ему поступить на службу в войско фараона, то юноша с гордостью отклонил это предложение, следуя влечению своего сердца. Теперь же он находил, что такой отказ был только глупым ребячеством с его стороны и что не следовало отказываться от службы, которой он не знал, хотя близкие представляли ему ее в ужасном свете, лишь бы только он не ушел от своего племени.
Ему постоянно говорили об египтянах, как о ненавистных врагах и притеснителях евреев, и что же? В первом египетском доме он встретил совершенно противоположное тому, что ему говорили.
А Казана!
Что она подумает о нем, если он уедет, не простившись с нею? Неужели он должен рассердить и обидеть ее и оставить о себе самое дурное воспоминание, как о невежественном и грубом пастухе? Кроме того, нельзя же присвоить то дорогое платье, которое она дала ему надеть. Благодарность считалась и у евреев обязанностью всякого честного человека. Ефрему казалось, что он станет презирать самого себя всю жизнь, если не увидится с Казаной.
Но надо торопиться, пока не вернулся дядя, потому что тот не захочет ждать, а принудит племянника последовать за собою.
Ефрем уже подвязал сандали, но делал это очень медленно и никак не мог понять, почему именно в тот день ему все казалось таким трудным.
Он свободно прошел по лагерю. Пилоны и обелиски храмов, которые, казалось, дрожали в накаленном воздухе, указали ему путь, и он скоро вышел на большую дорогу, ведущую к городскому рынку — так сообщил юноше какой-то торговец, везший вино в лагерь.
Толстый слой пыли покрывал дорогу; солнце жгло непокрытую голову юноши, рана его опять начала болеть, он почувствовал жажду, а ноги у него так отяжелели, что он их еле передвигал. Наконец он дотащился до вырытого каким-то египтянином для странников колодца с изображением бога, от чего предостерегала его Мирьям, советуя бежать от него, но Ефрем забыл это и стал пить с жадностью; ему казалось, что еще никогда не пробовал он такой воды.
Отойдя от колодца, юноша почувствовал, что опять, как вчера, упадет в обморок; однако он превозмог себя и пошел шибче, чтобы как можно скорее достигнуть цели своего путешествия. Но силы его снова упали, пот выступил на лбу, рана щемила и ныла, точно железный обруч сжимал его голову. В глазах у него зарябило, ему казалось, что небосклон качается над его головою и что он сам ступает не по твердым камням дороги, а по какому-то вязкому болоту.
Все это, однако, нисколько его не тревожило; его внутренняя жизнь еще никогда не пестрела такими яркими красками, как теперь. То ему казалось, будто он лежит у ног Казаны, кладет голову к ней на колени и смело смотрит в ее прекрасное лицо; то он видел дядю стоящим в полном блестящем вооружении, как было утром, только эта одежда была еще роскошнее; то вдруг перед ним проходили его быки, коровы, овцы, и он вспоминал некоторые изречения из того, что ему велено было передать Осии, по временам ему казалось, точно кто-то громко говорит эти слова; но прежде чем он вник в смысл этих слов, перед ним явилось что-то блестящее, издающее громкие, но приятные звуки.
Так подвигался он вперед, шатаясь из стороны в сторону, точно пьяный; по лицу у него струился пот, а губы запеклись. Как-то невольно поднимал он время от времени руку, чтобы протереть глаза от пыли, но, казалось, его мало беспокоило, что он ими плохо различает предметы, ему не было дела до внешнего мира, он наслаждался своею внутреннею жизнью.
Иногда, действительно, Ефрем сознавал, что сильно страдает и боялся упасть от изнеможения на дороге, но потом он опять как будто приходил в себя и его охватывало чувство неизъяснимого блаженства. Наконец на него напало какое-то безумие, ему показалось, что голова его растет; сначала она делается величиною с голову колоссов, которых он видел накануне у ворот храма, потом она сравнялась с пальмами, стоявшими у дороги, затем так разрослась, что достигла небосклона и даже поднялась выше. Но вдруг голова обняла весь земной шар, юноша схватился руками за виски и подпер лоб; тогда, конечно, шея и плечи не могли поддерживать такой исполинской головы, Ефрем громко закричал, потом повалился в пыль, лишившись сознания.
IX
В назначенное время казнохранитель ввел Осию в приемную комнату.
Обыкновенно подданные, которым дозволялось предстать пред фараоном, дожидались по несколько часов, пока царь позовет их к себе; но терпение Осии испытывалось недолго, и он скоро был принят фараоном.
В эти дни глубокого траура в громадных покоях дворца все точно вымерло, тогда как в прежнее время тут кипела жизнь и веселье. В день последней казни, не только невольники и стража, но даже многие мужчины и женщины, стоявшие близко к царской чете, оставили дворец и скрылись; эти люди испугались мора.
Только кое-где можно было встретить одинокого жреца или придворного, прислонившегося к колонне. Стража ходила взад и вперед с опущенным оружием. Время от времени проскользали, как тени, молодые жрецы по зараженным болезнью покоям, помахивая серебряными курильницами, из которых разносился во все стороны острый запах можжевельника.
Казалось, что тяжелая гора давила на дворец и его обитателей; к горести о смерти любимого сына фараона примешивались еще страх за свою собственную жизнь и влияние ужасного западного ветра, который всегда так дурно действовал на состояние духа людей.
Тут, у подножия трона, где обыкновенно можно было встретить радостные лица удовлетворенного честолюбия, в тот день Осия увидел только поникшие головы и опущенные в землю глаза.
Один Бай, второй пророк Амона, не чувствовал ни горя, ни страха и не поддавался влиянию удушливого ветра; он встретил Осию в приемной комнате, поздоровался с ним и тихо сказал военачальнику, что решительно никто не думает заставить его поплатиться за то зло, которое причинили его единоплеменники египтянам. Еврей откровенно сказал жрецу, что был увезен во дворец как раз в то время, когда шел к главному предводителю воин, чтобы известить начальника о своем желании оставить службу, но жрец прервал его, напомнив воину о том, как он спас ему, Баю, жизнь. Затем жрец сказал, что употребит все свои усилия, чтобы Осия остался на службе и пускай все знают, как в Египте умеют ценить людей по их личным заслугам, а не по происхождению.
Однако Осии недолго пришлось говорить с жрецом; военачальника позвали к фараону.
Тронная зала, в которой царь египетский принимал своих подданных, прилегала к покоям, занимаемым царским семейством.
Это была просторная комната, показавшаяся Осии в этот день еще большей, чем когда ее наполняли отряды войск. Теперь стояли около трона некоторые придворные, несколько женщин, находящихся при царице, и все они были в глубоком трауре, а напротив них приютились на полу мудрецы и советники фараона, с головами, украшенными страусовыми перьями.