В зеркалах
Шрифт:
— Благодарствую, — сказал Рейнхарт.
— Теперь вниз катись со всеми бродягами, брата Дженсена слушать и у него поучиться.
Все потащились вниз, в холл, где уже намечалось некоторое оживление. Перед столом регистрации выстроилась очередь в десять-двенадцать человек, — это были главным образом старики, некоторые в потрепанных комбинезонах. Двуносый, оставив Рейнхарта, занял свой пост у ларя с одеялами. Из заделанного сеткой дверного проема в конце холла тянуло влажным молочно-кисловатым запахом какого-то варева.
Покончив с выдачей одеял и заставив каждого расписаться, Двуносый выстроил людей шеренгами возле стола, толкнув Рейнхарта в передний ряд, и стал торжественным шагом прохаживаться перед ними взад и вперед.
— Пьянчуги паршивые, — произнес он, как военную команду. —
— Иди ты на хер, фриц, — шепотом выругался кто-то у Рейнхарта за спиной.
— Все вы обломки. Унд осколки. Ни жен, ни деток. А потшему так? Пьянство! — выкрикнул он. — Вот потшему.
Сжав руки и свирепо раздувая ноздри своего настоящего носа, он резко повернулся к понурым рядам.
— Я лучше вас? — грозно спросил он.
— Да! — радостно выкрикнул кто-то.
— Нет! — раздался другой голос.
— Хуже! Аминь! Дерьмо! — Каждый кричал что-то свое.
— Тихо! — рявкнул Двуносый. — Грязный пьянчуга все как один! Такой дураки, что я смеюсь на вас. Хе! — Он захохотал. — Когда я в эту дверь входил, я был бродяга, как все вы. Разве можно поверить?
— Можно! Можно! — закричали бродяги. — Аминь! Спаси меня, боже! Никогда в рот вина не возьму!
Запах варева становился все сильнее, и каждый старался, как мог, ублажить Двуносого.
— Молчать! — снова крикнул он. — Молчать. Все до одного. Сейчас будете видеть брата Дженсена. Вы его слушать, бродяги. Молите прощенья у Господа. Очиститесь от скверны. Хой, хой, хой! — заорал он, выпятив грудь, и ринулся в некрашеную дверь позади стола. Остальные повалили за ним, хотя с каждым их шагом кухонный запах становился слабее.
Они вошли в голую, выкрашенную тем же казенным зеленым цветом комнату, где перед кафедрой как попало были расставлены жесткие скамьи. Позади кафедры нерешительно колебались малиновые портьеры, в комнате стоял смешанный запах ладана и спиртного перегара, которым понесло от ночлежников. По одну сторону портьер висело нечто такое, что при первом взгляде можно было принять за фотографию Христа. Рейнхарт заметил, что под изображением не было подписи.
Откуда-то из-за спин внезапно вынырнул тщедушный человечек в очках, с молниеносной быстротой бросился к стоявшей в глубине полуразвалившейся фисгармонии и заиграл «Скалу веков». Двуносый прокричал первую строчку гимна, повернулся к стоящим и замахал руками, как сигнальщик на авианосце при посадке самолета. Рейнхарт и несколько других истово запели. Двуносый, отметил про себя Рейнхарт, был на высоте: у него оказался сильный, правда немного сдавленный, баритон, и пел он с пылким усердием, хотя, по-видимому, нетвердо знал слова. Гимн был красивый. Рейнхарт пел с удовольствием.
Когда кончилось пение, малиновые портьеры эффектно распахнулись, и в комнату, весь в черном, шагнул Фарли-моряк.
«Должно быть, у меня уже белая горячка», — промелькнуло в голове у Рейнхарта при виде появившегося в этой комнате Фарли-моряка. Рейнхарт молчал, когда запели следующий гимн, он не сводил напряженного взгляда с человека в черном, стремясь удостовериться, что это действительно Фарли-моряк. Человек в черном был высокий и худощавый, волосы его, светло-русые, волнистые, были красиво откинуты назад с высокого лба. Лицо — тонко очерченное, узкое и бледное, аскетическое, с тонкими губами — маска страдающего интеллекта; глаза в глубоких темных глазницах смотрели кротко и ласково и светились верой, надеждой, состраданием. Рейнхарт окончательно убедился, что он не ошибся. Гимн смолк, органист в таком же ажиотаже выскочил из-за инструмента и предстал перед первым рядом скамей.
— Спасибо, брат Тодд, — сказал Фарли-моряк.
Было в его голосе что-то, не поддающееся точному определению, — отстраненность, всеохватывающая кротость, нежность, — и превращавшее его в музыку. Голос был не такой, как у других людей. Это, несомненно, был голос Фарли-моряка.
Последний раз Рейнхарт видел Фарли на фотографии, напечатанной вместе с объявлением, которое он еженедельно помещал в «Нью-Йорк таймс». В то время он подвизался как пастырь Церкви Откровения Всепобеждающей Любви, которая каждое воскресное утро совершала моления какому-то неясному божеству на чердачном
Фарли поднял руку с традиционным троеперстием.
— Друзья мои, садитесь, пожалуйста. — Глаза его светились братской радостью. — Я уверен, что Кто-то Где-то доволен вознесенной вами хвалой Его имени. И спасибо вам, Алеша, — обратился он к Двуносому.
Алеша расцвел.
— Друзья, великий человек, друг всех и каждого — брат Дженсен.
Друг всех и каждого Фарли-моряк прибыл в Штаты из Новой Шотландии, как и «поющий рейнджер» Хэнк Сноу [21] .
21
Хэнк Сноу (1914–1999) — канадский кантри-музыкант, продавший за свою 60-летшою карьеру более 80 миллионов пластинок; с его подачи на сцене дебютировал Элвис Пресли.
Когда-то Фарли плавал коком и парикмахером на рыбачьем траулере из Сиднея. Он был не мастер тренцевать свайкой тросы, зато поднахватался знаний по тригонометрии настолько, что сумел выдержать экзамен на помощника капитана, — ровно за месяц до того, как Британская империя вступила в войну. Военно-морской флот послал его в школу гардемаринов в Галифаксе; его подрывали торпедами, бомбили с пикирования, обжигали паром, солили в морской воде с мазутной пленкой, но сделали из него джентльмена. В 1945 году он был уже флаг-адъютантом в военном училище на Стейтен-Айленде — манхэттенский денди, офицер королевского флота, галантный кавалер с медалью «Пурпурное сердце», любитель богатых дам из Красного Креста. Чрезвычайно быстро он сделался женихом юной девицы в чине младшего лейтенанта американского флота, которая в гражданской жизни знала лишь одно-единственное занятие — быть наследницей восьмой части мирового запаса цинка. Тот год многое сулил Фарли, но судьба так и не дала ему отхватить кусочек сладкого пирога. Мир нагрянул как всадник Апокалипсиса, его жестокий удар сбил Фарли с ног. Родители юной девицы учуяли в ее адъютанте коммерческо-жульнический душок. Это были люди решительные: когда он стал добиваться свидания с бывшей невестой, они велели своему поверенному нанять головорезов и припугнуть его, чтобы он держался в рамках. Фарли повздыхал, повесил на гвоздь свои золотые нашивки и уныло принялся читать письма от Фаркерсоновской консервной компании, предлагавшей ему место, соответствовавшее его военным заслугам.
Это его не прельщало. Он побывал на вершине горы и съехал оттуда, как на салазках, но он подышал горним воздухом, и это ему понравилось. Словом, он остался в Нью-Йорке и поступил в школу парикмахеров. В школе парикмахеров ему сказали: если у тебя есть индивидуальность — иди в дамские мастера и будешь зашибать деньги; и лучше всего, если ты еще ведешь себя, как пидор. Фарли обзавелся интересными знакомствами и стал причесывать дам; он копил деньги по грошам, как предприимчивый мальчишка-рыболов, и производил неотразимое впечатление на дам своей серьезностью и мужественной внешностью. Прошло совсем немного времени — и он уже делал массажи по предварительной записи, а денег ему хватало даже на то, чтобы брать уроки художественного чтения в Американской национальной театральной ассоциации; через четыре года после того, как Фарли в последний раз хмуро отсалютовал королевскому флагу, он стал самым модным специалистом по диете и укреплению здоровья. Дела диетные и привели его в церковные круги. Он открыл, что в тертой свекле таятся мистические свойства и что распущенным дамам, отвыкающим от беспрерывного потребления мартини, оздоровительная диета нравится куда больше, если она как следует сдобрена сексом и метафизикой. Отныне, решил Фарли, он будет ловцом человеков.