V.
Шрифт:
Дама сосредоточенно прожигала кончиком горящей сигареты дырочки в платье девушки. Итагю следил, как отверстия с черной каймой складываются в буквы: «mа fetiche». У скульпторши под платьем не было нижнего белья. Так что, когда дама закончит, слова запечатлеются на нежной девичьей коже. «Неужели она не в силах воспротивиться этому?» – мелькнуло в голове у Итагю.
II
С утра над городом висели все те же тучи, но дождя не было. Мелани проснулась в костюме Су Фень и, увидев свое отражение в зеркале, сразу почувствовала возбуждение, и лишь потом
Свежеумытая Мелани, одетая в то же платье, в каком была накануне, встала у него за спиной и, закрыв ему глаза ладошками, замурлыкала в тон. Так их и застал Итагю. Две фигуры в желтом свете, в обрамлении сцены напоминали какую-то знакомую картинку. Или, может, чем-то знакомым повеяло от печальных звуков гитары, от выражения случайной радости на лицах. Будто юная пара обрела мимолетный покой в эти постылые жаркие дни. Итагю прошел за стойку и принялся колоть лед, затем положил осколки в бутылку из-под шампанского и налил туда воды.
К полудню прибыли танцоры и танцовщицы; последние, судя по всему, в большинстве своем были страстными почитательницами Айседоры Дункан [263] . Они двигались по сцене как квелые мотыльки, прозрачные туники слабо колыхались при движении. Похоже, пятьдесят процентов танцовщиков были гомосексуалистами. Остальные расфуфырились не хуже. Итагю сидел за стойкой, наблюдая, как Сатин выстраивает танцоров.
– Которая из них? – Опять эта женщина. На Монмартре в 1913 году люди возникали неожиданно, как призраки.
263
Айседора Дункан (1877 – 1927) – американская танцовщица, положившая начало модернистскому балету. Ее работы, в частности, оказали определенное влияние на Михаила Фокина и Сергея Дягилева.
– Вон та, рядом с Поркепиком.
Дама сразу же отправилась знакомиться. «Она вульгарна», – подумал Итагю и тут же поправил себя: «Нет, безудержна». Пожалуй. Не без этого. Ля Жарретьер удивленно смотрела, не двигаясь с места. Поркепик выглядел расстроенным, как будто они поссорились. Бедняжка, совсем еще юная, беззащитная сирота. Что бы с ней сделал Жерфо? Совратил. Если бы мог – физически, а скорее всего – на страницах романа. Писатели лишены нравственных принципов.
Поркепик сел за фортепиано и заиграл «Поклонение солнцу». Танго с четким подчеркнутым ритмом. Для этой музыки Сатин придумал немыслимые движения.
– Это невозможно танцевать, – возмущенно выкрикнул один из танцоров и, спрыгнув со сцены, встал перед Сатиным.
Мелани побежала переодеваться в костюм Су Фень. Завязывая ленты на туфельках, она подняла глаза и увидела даму, которая стояла в дверях.
– Ты ненастоящая.
– Я… – Руки безвольно повисли вдоль тела.
– Знаешь, что такое фетиш? Это не сама женщина, а какая-нибудь вещь, имеющая
Мелани не могла вымолвить ни слова.
– Что ты из себя представляешь без этих нарядов? Бесчинство плоти. Зато в оболочке костюма Су Фень, в сиянии водородных горелок, двигаясь как кукла в луче Друммондова прожектора, ты весь Париж сведешь с ума – и мужчин, и женщин.
Глаза Мелани не выражали ничего: ни страха, ни желания, ни предвкушения чего-либо. Только та Мелани, которая находилась в Зазеркалье, могла придать им какое-либо выражение. Женщина подошла к кровати, коснулась манекена рукой с кольцом. Мелани стремглав метнулась мимо нее, на цыпочках промчалась по коридору за кулисы и выбежала на сцену, на ходу импровизируя танец под вялое бренчание Поркепика. Снаружи доносились раскаты грома, беспорядочно акцентируя мелодию.
Дождь, казалось, не пойдет никогда.
Русское влияние на музыку Поркепика обычно объясняли тем, что его мать в свое время была модисткой в Санкт-Петербурге. Сейчас, в промежутках между навеянными гашишем грезами и яростными наскоками на рояль в доме в Ле Батиньоль, он водил дружбу с чудным братством русских эмигрантов под предводительством некоего Хольского, портного с габаритами и внешностью громилы. Все они занимались тайной революционной деятельностью и без конца рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.
Хольский заявился, когда солнце уже закатилось, скрытое желтыми облаками. Он сразу же втянул Поркепика в спор. Танцоры разошлись, и на сцене остались только Мелани и женщина. Сатин взял в руки гитару, Поркепик сел за фортепиано, и они стали петь революционные песни.
– Поркепик, – улыбнулся портной, – однажды ты очень удивишься, когда увидишь, что мы сделаем.
– Меня уже ничто не удивляет, – отозвался Поркепик, – Если история развивается циклами, а мы сейчас живем во времена декаданса (не так ли?), то твоя грядущая революция – всего лишь еще один симптом этого декаданса.
– Декаданс – это упадок, – сказал Хольский. – А мы находимся на подъеме.
– Декаданс, – ввязался в спор Итагю, – это падение с высот человечности, и чем ниже мы падаем, тем менее человечными становимся. А становясь менее человечными, мы подменяем утраченную человечность неодушевленными предметами и абстрактными теориями.
Девочка и женщина вышли из пятна света от единственного прожектора, освещавшего сцену. Их фигуры были едва различимы в полумраке. Со сцены не доносилось ни звука. Итагю допил остатки ледяной воды.
– Ваши теории лишены человечности, – сказал он. – Вы говорите о людях так, будто они скопление точек или кривые на графике.
– Так оно и есть, – мечтательно произнес Хольский. – Я, Сатин, Поркепик – мы можем оказаться на обочине истории. Но это не важно. Социалистические идеи распространяются в массах, приливная волна неудержима и необратима. Мы живем в довольно мрачном мире, месье Итагю: атомы сталкиваются, клетки мозга изнашиваются, экономические системы рушатся, но им на смену приходят другие, и все это в такт изначальному ритму Истории. Возможно, История – это женщина, а женщина для меня остается загадкой. Но движения женщины по крайней мере предсказуемы.