В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
524.
1 Баллада "Замок Смальгольм, или Иванов вечер", перевод из В. Скотта,
была написана в 1822 г., но напечатать Жуковскому ее удалось только в 1824 г.
из-за цензурных придирок. Она была воспринята цензурой как безбожная и
безнравственная (об этом см.: PC. 1900. No 4. С. 71--89). Друзья Жуковского были
осведомлены об этих его мытарствах, что способствовало интересу к балладе.
2 Действительно, баллада Жуковского оказалась прекрасным материалом
для
Брамбеус" К. Бахтурина в сб.: Русская стихотворная пародия. Л., 1960, раздел "В.
А. Жуковский").
3 Далее пропущена одна строфа, есть разночтения с каноническим
текстом (ср.: Русская стихотворная пародия. С. 252--253).
4 ...Пушкин в "Онегине" сказал, что он не может себе представить
русскую даму с "Благонамеренным" в руках".
– - См.: "Евгений Онегин", гл.
третья, строфа XXVII:
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" в руках!..
H. M. Коншин
ИЗ "ЗАПИСОК"1
Имя Жуковского стало мне известным в детстве вместе с его "Людмилой".
Еще ходя в курточке, я твердил:
Радость, счастье, ты увяло;
Жизнь-любовь, тебя не стало!
...Расступись, моя могила!
Гроб, откройся... полно жить!
Дважды сердцу не любить2.
Суета корпуса, с его Математикой и пригонкой амуниции, с его
маршировкой и чисткой -- важнейшими предметами учения тамошнего, закрыли
от меня Жуковского, как тучи и ненастье закрывают солнце. Мальчик-офицер
1812 года, в Орле, уже у ног красоты, я опять увидел его в "Светлане", которая
мне не понравилась; и в "Песни арапа над могилою коня": лучше этой песни я не
мог представить себе ничего: я выучил ее на память и декламировал поминутно.
Наконец, является "Певец во стане русских воинов". Эта поэма, по моему
мнению, достойная Георгия 1-й степени, делала со мной лихорадку, как делает
даже и теперь, через 35 лет после. Жуковский блистал передо мной в лучах
прекрасного Божия солнца, освещающего для немногих земной рай: мир поэзии.
Прозаически оконченная война 1812 года, размежеванием полюбовным
немцев, этих низких, продажных союзников, достойных соотчичей наших
булошников, сапожников, лекарей и разного рода выходцев и выскочек, --
прохолодила и сердце и голову; нас поблагодарили манифестом и приняли в руки.
В 1817 году я надел фрак и приехал в Петербург. Здесь я узнал "Песнь
барда Победительных"3, он мне не понравился, а "Послания к Александру" я даже
не мог дочитать,
Жуковский был взят к в. к. Александре Феодоровне; попал в милость ко
двору. В это время Пушкин написал ему на дверях:
Штабс-капитану Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру привет!
Им поклониться честь имею,
Но сердцем истинно жалею,
Что никогда их дома нет 4.
В это время, немного спустя, Рылеев переделал его "Певца"5, и уже святое
имя Жуковского явилось в пародии; я ее не помню, только удержались некоторые
стихи:
...Надел ливрею
И руку жмет камер-лакею;
С указкой втерся во дворец:
Бедный певец!6
Приехав в Финляндию, сойдясь с Баратынским, я имел уже на столе
сочинения Жуковского; его элегии дышали небом, которого он был избранный
сын: я любил его, несмотря на его глупые "Отчеты о луне"7, к сану поэта,
священника, вовсе не идущие; я любил того Жуковского, который трогал душу в
переданных им поэтах немецких; того Жуковского, который воспел 1812 год и --
по моему мнению -- умер; он и должен бы был умереть тогда, чтобы жить вечно,
представителем великой эпохи.
В 1830[-х] годах я жил в Царском Селе; Жуковский показался мне лично:
он был при воспитании наследника.
Толстый, плешивый здоровяк, сказочник двора, он не имел уже в глазах
моих никакого достоинства. Его звали добряком; он ходил с звездами и лентами:
вовсе ими не чванился, вид имел скорее конфузный, нежели барский; но перед
ним не остановишься и не спросишь -- кто это, как я остановился здесь перед
Сперанским.
Однажды барон Розен (поэт)8, бывший секретарем при наследнике9 и,
следовательно, зависевший от Жуковского, рассказывал мне следующий анекдот.
– - Нашел я, говорит он, латинское письмо к Жуковскому, года два назад
полученное, валяющимся между бумагами и прочитал его. Старик-пастор, у
которого он в юности гостил, где-то в Германии, которого любил, как отца, а
дочерей -- как ангелов, его оживляющих для поэзии, писал ему, что он лишается
всего, если не заплатит кредиторам двух, трех тысяч гульденов, но что, веря
прекрасному, веря его сердцу, верит, что он ему поможет, ибо слышал, что он из
бедного юноши теперь в милости у русского царя.
Барон говорит, я побежал к нему и торопливо спрашиваю, что он сделал
по этому письму, ибо сроки, данные пастором, все уже прошли.
– - Я не понял письма, -- отвечал хладнокровно Жуковский, -- и ничего не