В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
предпринимавшего путешествие по Европе. Некоторые отрывки из писем и
описания этого путешествия были напечатаны по смерти Жуковского. В Риме
наш друг нашел Гоголя и вместе с ним проводил целые дни, посещая хранилища
изящных сокровищ Вечного города или рисуя виды прелестных окрестностей
его52.
Драматическая поэма Фр. Гальма (бар. Мюнх-Беллингаузен) "Камоэнс",
только что вышедшая тогда в свет и, может быть, виденная им на Бургтеатре в
Вене53, сделала
перевод ее на русский язык. Мысли, высказанные в драме Камоэнсом, и
некоторые обстоятельства жизни этого знаменитого поэта побудили Жуковского
вести работу поспешно, как знамение собственного m'emento mori {Помни о
смерти (лат.).}. Действительно, он чувствовал себя не совсем здоровым и был в
очень мрачном расположении духа. Портрет, снятый с него в то время в Венеции
и присланный мне в подарок, представляет его сидящим в скорбном раздумье у
письменного стола54. Он подписал под этим портретом последние слова
умирающего Камоэнса:
Поэзия есть Бог в святых мечтах земли!
Даже в переводе видно, как много изменилось настроение его духа.
Начало драмы по большей части прямой перевод с немецкого; но под конец
Жуковский прибавил к подлиннику так много своего, что явно намекал на самого
себя. В рассказах Камоэнса он выпустил обстоятельства, которые не
соответствовали событиям его собственной жизни: так, вместо слов Камоэнса,
описывающего счастие первой любви к знатной особе при португальском дворе,
Жуковский заставляет его говорить так:
О, святая
Пора любви! Твое воспоминанье
И здесь, в моей темнице, на краю
Могилы, как дыхание весны,
Мне освежило душу! Как тогда
Все было в мире отголоском звучным
Моей любви! Каким сияньем райским
Блистала предо мной вся жизнь с своим
Страданием, блаженством, с настоящим,
Прошедшим, будущим! О Боже, Боже! <...>
Соображая все обстоятельства последнего периода жизни Жуковского с
этой исповедью Васко Квеведы, мы замечаем, что в то время, когда писан
"Камоэнс", у нашего поэта начала ясно проявляться та религиозная
мечтательность, которая под старость заменила романтизм его молодости. Поэзия
всегда казалась ему даром небесным; но теперь она стала для него прямо "земною
сестрой небесной религии". Поэтому Жуковский совершенно переменил
последнюю минуту кончины Камоэнса, по Гальму. Вместо гения Португалии над
головой умирающего является в образе молодой девы, увенчанной лаврами и с
сияющим крестом
Из всех знакомств, сделанных Жуковским в Италии, самое приятное
впечатление произвело на него свидание с Манцони в Милане. "Un comme il faut
plein d'attrait, -- пишет он к И. И. Козлову, -- une finesse, r'eunie `a une cordialit'e
simple, une noblesse sans parade, r'eunie `a une modestie charmante, qui n'est pas le
r'esultat d'un principe, mais le signalement d'une ^ame 'elev'ee et pure {Человек
порядочный и привлекательный, -- тонкость, соединенная с простою
откровенностью, благородство ненапыщенное, вместе с приятною скромностью,
которая не есть результат принципа, а выражение возвышенной и чистой души
(фр.).}. Таков казался мне Манцони"55. В Турине он познакомился с Сильвио
Пеллико. "C'est l'homme de son livre {Это -- человек своей книги (фр.).}. Лучшая
похвала, какую только можно сделать ему"56.
По возвращении в Россию два радостные события ожидали Жуковского:
бородинская годовщина и свидание с родными в Муратове. <...>
Нечаянные события всегда делали на душу Жуковского глубокое
впечатление, и если он, повинуясь такому волнению, наскоро набрасывал свои
мысли на бумагу, то стихи его выходили особенно удачными. Так и новая
"Бородинская годовщина" поражает свежестью картин и верностью передачи
общего настроения. Пусть французские историки приписывают себе победу на
Бородинском поле, но в словах русского певца, как на мраморном памятнике,
изображена истина. <...>
Другая радость, которая ожидала нашего друга в это самое время, была
встреча с дорогими родными в Москву, о которой он извещает Екатерину
Ивановну Мойер письмом из-под Бородина: "Катя, душа моя, и прочие души мои,
теперь живущие в Москве, я к вам буду вслед за этим письмом, и для этого мне
писать к вам более нечего. Ждите меня. После Бородинского праздника все
отправимся вместе восвояси по старому тракту. Мойер, мой добрый Мойер
отправляется один в Дерпт и будет в Москве скоро после моего приезда. Загуляем
вместе! Чистое раздолье!" <...>
Грустное чувство овладевает нами, когда мы перечитываем письма,
писанные нашим другом на родину в течение двенадцати последних лет его
жизни -- с берегов Рейна и Майна. Мы не должны вдаваться в обман, читая
некоторые из этих писем. Жуковский, видимо, старался оправдывать любимое
свое изречение: "Все в жизни к прекрасному средство!" Но мы и в то время не
сходились с ним во взгляде на заграничную жизнь его. Счастие, к которому