В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельным испытанием, -- я с
тобою наслаждался жизнью, в полном смысле этого слова; я лучше понял ее цену
и становился все тверже в стремлении к ее цели, которая состоит не в чем ином,
как в том, чтобы научиться повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе,
прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя как
лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не
приходи
Божием. Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти. В этой
уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в
душе своей, и ее радости и горе будут принадлежать мне более, чем в земной
жизни.
Полагайся на Бога и заботься о наших детях; в их сердцах я завещаю тебе
свое, -- прочее же в руке Божией. Благословляю тебя, думай обо мне без печали и
в разлуке со мною утешай себя мыслью, что я с тобою ежеминутно и делю с
тобою все, что происходит в твоей душе. Ж." {Подлинник письма -- по-
французски.
– - (Ред.)} <...>
Мы уже говорили, что Жуковский любил употреблять в разговорах и
письмах это изречение и повторял его часто, хотя в несколько измененном виде:
"Всё в жизни есть средство" -- то к прекрасному, то к добру, то к счастию, то к
великому. Мало-помалу он пришел к убеждению, что надобно исключить из этого
афоризма слово "радость" и под словом "всё" разуметь горесть, указав желанною
целью жизни не только веру, но и терпение. За несколько часов перед смертью он
подозвал к себе маленькую дочь свою и сказал ей: "Поди скажи матери, что я
нахожусь в ковчеге и высылаю ей первого голубя: это моя вера; другой голубь
мой -- это терпение". Уже поздно вечером он сказал теще своей: "Теперь остается
только материальная борьба, душа уже готова!" Это были его последние слова75.
<...>
Если внимательно рассмотреть всю поэтическую деятельность
Жуковского, то нельзя не прийти к заключению, что он был преимущественно
поэтом личного чувства и, даже принимаясь за переводы с иностранных поэтов,
он выбирал те произведения, которые подходили к душевному его состоянию в
данный момент, и зачастую видоизменял содержание, согласуя его с тем, что сам
пережил. Схватывать явления жизни он не умел и мог произносить суждение
лишь там, где дело касалось искусства или прекрасного в природе. Жуковский не
обладал ни знанием людей, ни практическою мудростью. В деяниях людей он
инстинктивно угадывал сторону добра. При чрезвычайной доброте и благодушии
поэт деятельно не противодействовал злу, не выходил
сторонился и как будто не замечал его. Презрение к недобрым людям он выражал
тем, что как будто не знал о их существовании.
Встречаясь с людьми, мало придававшими значения церковности, но в то
же время признававшими превосходство евангельского учения, Жуковский
никогда не имел повода подвергать их воззрения критическому анализу. Для него
религия была делом чувства, стремлением к добру -- к выполнению добрых дел.
Он верил в простоте сердца, и вера сама по себе, не по догматическим формам,
укрепляла его. Самые догматические формы и приемы религиозных фанатиков
его не интересовали, и он совершенно не замечал всех махинаций
фарисействующей братии.
Когда Жуковский, вследствие женитьбы своей и поселения на берегах
Рейна, попал в круг людей, анализировавших религию как бы при помощи весов и
микроскопа -- и поставивших мелкие и узкие результаты свои основами веры, --
поэт сначала поддался такому направлению. Исповедовали то все дорогие ему,
добрые люди, искренно убежденные в своей греховности, честно и
самоотверженно ведшие пропаганду своих несомненно добросовестных
воззрений. Но когда в Жуковском проснулось сомнение в истине такого
направления, когда ему стало ясным, что он погрешил против своего Бога, -- то в
окружавших его людях он не нашел ни понимания, ни поддержки и был тем
глубоко несчастлив. В это же время он сошелся ближе с Гоголем, которого
тревожили те же религиозные сомнения. Малообразованный, с спутанными
воззрениями на веру, Гоголь не мог внести успокоение и ясность в душу
Жуковского. Все более и более впадая в мистицизм, он возбуждал и в поэте один
внутренний разлад и внутреннее недовольство.
Но наконец Жуковскому удалось сделать усилие над собою, и он
вернулся, таким образом, к простоте веры своих молодых лет. Ему казалось, что
он, при ее помощи, счастливо избегнул скал и подводных мелей. Таково было
убеждение нашего друга, когда он достиг 68-го года своей жизни, с телом
ослабевшим, с опасностью ослепнуть. Поэтическое призвание его было
выполнено -- он сам приготовил к изданию все свои труды, -- оставалось
закончить некоторые педагогические работы и перевод "Илиады". В это время
стало изменять ему зрение. В темном покое слепой поэт ощутил воскрешение
прежних образов с большею силою и яркостью, и его "Агасфер" должен был
показать, как поэт, сквозь годы скорби и несчастия, может доходить до ясного