Ваал
Шрифт:
11
Он проснулся в шесть и сейчас завтракал в уютном уголке своей тихой квартиры, просматривая утренние газеты. Вставало солнце; внизу, на мощенной булыжником улице, лежали косые лиловые тени.
Он больше всего любил именно этот утренний час, когда город еще спал. Вскоре Бостон начнет свое шумное пробуждение, погонит его из дому с набитым бумагами портфелем. А сейчас он прихлебывал из чашки крепкий горячий чай и смотрел, как разгорается новый день, любуясь пушистыми перистыми облаками над городом — какими прекрасными и далекими они казались! В последние несколько лет оказалось, что его стали бесконечно радовать кажущиеся пустяки: терпкий вкус чая, облака на оживающей от их белизны синеве неба, мирная тишина квартиры
Он пробежал глазами первую страницу газеты: отчет о том, что творилось в мире, пока он спал. Заголовки кричали о ненасытной тяге общества то ли к освобождению, то ли к самоуничтожению. Все утра были одинаковы; чего греха таить, страшное стало общим местом. В одном только Бостоне зарегистрировано больше дюжины убийств. Похищения, поджоги, ограбления, драки захлестывали нацию, как кровь из рваной раны. От взрыва бомбы в Лос-Анджелесе погибло десять и серьезно пострадало втрое больше человек (возможно, он в это самое время ворочался во сне), в Атланте произошло массовое убийство (он как раз поплотнее закутывался в одеяло), в Нью-Йорке гремела перестрелка (покуда его глаза под веками метались в погоне за снами). Верх страницы был отдан самоубийству, нижняя колонка — брошенным детям. Взрыв трамвая в Лондоне, самосожжение монаха на улицах Нью-Дели, угрозы группы пражских террористов медленно, одного за другим, убивать заложников во имя Господа.
Ночью, пока он спал, мир жил и страдал. Корчился, одолеваемый страстями. Открывались старые раны, оживала давнишняя ненависть, и становились слышны только свист пуль и грохот взрывов. Да и те нынче попритихли. Может статься, очень скоро в ночи грянет самый громкий из всех голосов, тот, что потрясет народы и обратит в пыль города. И когда, проснувшись поутру, он взглянет на газетные заголовки, то, возможно, не увидит их, ни единого, только знак вопроса, ибо тогда все слова на свете будут бессильны.
Он допил чай и отодвинул чашку. Боль минувшей ночи утихла. Но боль грядущей ночи уже была нестерпимой. Он знал, что не одинок в своих терзаниях: многие его коллеги по университету испытывали такое же разочарование от того, что их слова не находили отклика.
Много лет назад он возлагал большие надежды на свои труды по философии и теологии, но, хотя в академических кругах его книги имели успех, все они тихо почили на этой крошечной арене. Теперь-то он понимал, что никакой книге не изменить человека, никакой книге не замедлить сверхстремительный темп городской жизни, не исцелить города от лихорадки насилия. Возможно, философы ошибались, и меч сейчас был гораздо более мощным оружием, чем книга. Начертанные мечом страшные багряные строки вдруг перевесили черные буквы на белых страницах. Скоро, подумал он, размышления выйдут из моды и люди, как бездушные роботы, схватятся за оружие, чтобы оставить автограф в живой плоти.
Он взглянул на большие напольные часы в коридоре. Сегодня темой его утреннего занятия были Книга Иова и человеческое страдание. Его давно беспокоило то, как быстро бежит время; вот уже шестнадцать лет изо дня в день он вел занятия в университете и всего несколько раз нарушил заведенный порядок, посетив Святую Землю. Он испугался, что навеки обречен либо ездить, либо корпеть над очередной книгой. В конце концов, сказал он себе, мне уже минуло шестьдесят пять (через несколько месяцев ему исполнялось шестьдесят семь), а время уходит. Он боялся маразма, этого бича стариков, страшного призрака со слюнявыми губами и равнодушным, бессмысленным взглядом — боялся отчасти потому, что в последние годы у него на глазах состарилось несколько коллег. Именно ему как главе кафедры вменялось в обязанность урезать им учебные часы или возможно тактичнее предлагать заняться ненависимыми исследованиями. Ему претила роль администратора— палача, но спорить с ученым советом было бесполезно. Он боялся, как бы через несколько лет самому не положить голову на эту академическую плаху.
Привычной дорогой он приехал в университет и с портфелем в руке стал подниматься по широким ступеням Теологического корпуса, мимо потрескавшихся от времени ангелов, готовых взмыть в небо, глядя, как здание оживает в золотистом свете утра. Он пересек вестибюль с мраморным полом и поднялся на лифте к себе на четвертый этаж.
С ним поздоровалась его секретарша. Он был очень ею доволен: она всегда приходила раньше его, чтобы привести в порядок его бумаги и увязать расписание деловых встреч с расписанием занятий. Они обменялись несколькими словами; он спросил о поездке в Канаду, куда она собиралась через пару недель, и ушел за дверь с матовыми стеклами, на которой черными буквами значилось «Джеймс Н. Вирга» и буковками помельче «профессор теологии, заведующий кафедрой». В уютном кабинете, устланном темно-синим ковром, он уселся за письменный стол и принялся разбирать свои заметки к Книге Иова. В дверь постучали. Секретарь принесла расписание на сегодня.
Профессор пробежал глазами фамилии, чтобы получить представление о том, что его ждет. Встреча за чашкой кофе с преподобным Томасом Гриффитом из Первой бостонской методистской церкви; в одиннадцать заседание финансового совета университета, на котором планировалось составить примерный бюджет на следующий финансовый год; сразу после обеда — специальный семинар с профессорами Лэндоном и О'Дэннисом на тему о Распятии, подготовка к записи на телевидении; ближе к вечеру встреча с Дональдом Нотоном, представителем младшего поколения профессуры и близким личным другом. Вирга поблагодарил секретаршу и попросил оставить вечер пятницы свободным от встреч и приглашений.
Час спустя он уже расхаживал по кафедре у доски, на которой его крупным почерком прослеживалось вероятное происхождение Иова, устанавливающее его тождество с Иовавом, вторым царем Едомским.
Студенты в аудитории-амфитеатре наблюдали за ним, то склоняясь к тетрадям, то вновь поднимая головы, если Вирга подчеркивал свои слова размашистыми жестами.
— Еще на заре своего осмысленного существования, — говорил он, — человек вдруг стал задумываться над тем, почему, собственно, он должен страдать. Почему? — Вирга воздел руки. — Почему я, Господи? Я не сделал ничего дурного! Почему же страдать должен я, а не парень, который живет в пещере на другой стороне расселины?
Послышались приглушенные вежливые смешки.
— Этот вопрос, — продолжал он, — совершенно, казалось бы, логичный, люди задают себе и поныне. Мы не в силах понять такого Бога, который предстает перед нами как добрый Отец и тем не менее не делает ничего — по крайней мере, в нашем ограниченном понимании — чтобы избавить от страданий невинные души. Возьмем Иова, или Иовава. Всю жизнь он придерживался мнения, что он честный, порядочный человек, грешный, как все мы, но не более того. И тем не менее в самом расцвете его поразила проказа, осложненная тем, что сейчас мы называем слоновой болезнью. Его тело страшно распухло, и при каждом движении кожа лопалась, а ткани рвались; его верблюжьи стада угнали халдейские воры; семь тысяч его овец истребила буря; десять его детей убил ураган. И все же Иов, зная себя, заявляет, что невиновен. Он говорит: «Доколе не умру, не уступлю непорочности моей!» Поразительна глубина его веры: даже испытание не отвратило Иова от Господа.
Книга Иова, — продолжал он, — это прежде всего философское размышление о неисповедимых путях Господа. Здесь же исследуются отношения между Господом и Сатаной; Господь наблюдает за тем, как Сатана испытывает силу веры Иова. В таком случае возникает вопрос: не является ли человеческое страдание плодом вечного противобрства Бога и Дьявола? Быть может, мы лишь пешки в потрясающей воображение игре, и плоть дана нам исключительно для истязания?
Студенты на секунду оторвались от тетрадей и вновь стали записывать.