Вадбольский
Шрифт:
Кулак его, огромный как валун, несся в мое лицо всё больше замедляя скорость, это мой организм инстинктивно вошёл в ускорение, чтобы я мог уклониться или убежать.
Да, я уклонился. Кулак только-только прошёл мимо щеки, как я ударил быстро и резко чуть сбоку в нижнюю челюсть. Влажный хряск, треск кости, сын герцога содрогнулся всем телом, я поспешно отступил и опустил руки.
Он постоял так долго, что я уже подумал насчёт хлиповости моего удара, но тут его колени подогнулись, он завалился на том же месте, где стоял.
Не только
— Да ты хоть понял, что ты наделал?
— Он ударил первым, — ответил я. — Имею право на самозащиту.
По их лицам я видел, что точно не имею ни на что прав, они здесь полные хозяева, и я угрожающе оскалил зубы и повысил голос:
— А сейчас я вас буду убивать и калечить…
И пощелкал зубами. Один остался на месте, глядя на меня непонимающе, остальные двое развернулись и, вереща, как недорезанные свиньи, понеслись обратно к корпусу.
Из кучек собравшихся кто-то похлопал в ладоши, явных лидеров не любят, сегодня опустят меня, завтра их, а я со зловещей улыбкой нарочито медленно протянул руку к оставшемуся из их четверки.
Он попятился, вскрикнул:
— Да ты знаешь, кто у нас родители?
— Те, — ответил я, хотя, конечно, ни родителей не знал, ни их взаимоотношений, — кто будет пороть вас долго и больно.
Толбухин, сияя, как самое красное солнышко, подбежал и ухватил меня за локоть.
— Сейчас занятия начнутся! Быстрее!
Равенсвуд пристроился с другой стороны, и в аудиторию мы вбежали одними из последних.
Когда садились, на этот раз вместе, Толбухин прошептал:
— Как ты его, а? Одним ударом!
— Я же сибиряк, — ответил я с солидностью. — Мы так медведёв бьем, а ты думал? Медведя либо с первого удара, либо удирай…
Равенсвуд улыбался, но в глазах время времени проступает тревожное выражение.
Где-то в середине лекции в аудиторию заглянул Каталабют, старший дворецкий директора, как его называют за глаза, а так препод по лечебной магии, трусоватый и пугливый, даже с курсантами предельно осторожен, перед сильными заискивает, слабых в упор не замечает.
Отыскав меня взглядом, сказал в зал мерзким голосом:
— Простите, что вторгаюсь… Вадбольский, к директору!
Равенсвуд сказал тихо:
— Началось…
Толбухин молча хлопнул меня по спине, я поднялся и пошел вдоль ряда к выходу. По аудитории прокатился шепот: «Выгонят…», «Теперь точно выгонят…».
Каталабют рассматривал меня, как приговоренного к казни, а когда я подошел, он кивком велел идти следом и резво направился к лестнице.
Я шел следом, в голове сумятица, никак не могу придумать линию защиты. Ротбарт, точнее — Семён Ротбарт, сын герцога, имеющего высшие ордена, чины и занимающего высокие должности в Имперском управлении России. Конечно, для его отца не составит труда убрать меня из Академии, связи на его уровне могут очень многое.
Перед кабинетом Каталабют остановился, деликатно постучал костяшками пальцем. Изнутри донесся недовольный рык, Каталабют поспешно распахнул дверь и тонким голосом пискнул:
— Курсант Вадбольский доставлен!
Я шагнул через порог. Кабинет директора громадный, под противоположной от входа стеной под стать кабинету громадный и массивный, как для игры в биллиард, письменный стол из тёмного дуба. Вместо ножек массивные тумбы, с той стороны явно выдвижные ящики, на столешнице массивная чернильница с гусиным пером, рядом прозрачный стакан с десятком таких же перьев, мелкий ножичек для их очинки и большая открытая тетрадь, явно журнал посещений.
Зильбергауз, директор Академии, в кресле выглядит так, словно сидит на коне, огромный и широкий, не голова, а котел, уставился на меня немигающими глазами.
— Вадбольский, — прогрохотал он, — что скажете в своё оправдание?
Я ответил на автомате:
— Не виновен.
Он прорычал:
— А кто на перемене сломал челюсть курсанту Семёну Ротбарту?
— Я защищался, — ответил я.
Он не отводил от меня жуткого взгляда.
— Вы понимаете, что за этим следует немедленное исключение?
Конечно, понимаю, мелькнуло в мозгу. Герцог и директор Академии — верха власти, а кто я, но ответил с крайней почтительностью:
— Господин директор, этот неприятный инцидент видели слишком многие. Вместе с Ротбартом стояли ещё трое. Это они сказали, что я на четвертых напал?.. Но ещё десятка два человек тоже смотрели и прекрасно разглядели, кто на кого напал, и кто защищался. Давайте пригласим полицию, как и положено, она во всём разберется.
Он поперхнулся, посмотрел на меня лютым взглядом.
— Кто говорит о полиции? Это внутреннее дело Лицея!
Он попытался надавить на меня голосом и властностью, он директор, а я сибирский лапоть, должен дрогнуть и униженно молить о пощаде, но, блин, я из мира, где в самом деле все равны, никто ни перед кем не гнется!
— Если Лицей не может докопаться до истины, — сказал я твердо, хотя тело почему-то трясется, — она ж на виду, то полиция нам поможет. В конце концов, это мое право…
Я повернулся и пошел к выходу из кабинета, стараясь не слишком спешить. Уже когда взялся за ручку двери, сзади раздался яростный рык:
— Вадбольский!.. Так твоя фамилия?.. Ни в какую полицию ты не пойдешь, иначе сам тут же вылетишь из Лицея!
Я развернулся, он уже поднялся во весь громадный рост, упершись обеими руками о столешницу, как горилла о ствол упавшего бабоиба, лицо перекошено яростью.
— Но мы же должны доискаться истины? — спросил я пафосно. — Разве не этому должно учить высшее учебное заведение под дланью Императора?
— Училище учит тому, — рявкнул он, — что в учебной программе!.. А ты вносишь смуту. Да, я знаю, кто начал ссору. Но кто заставил тебя сразу отвечать… как ты ответил? Он теперь в лазарете! Один из лучших учеников!