Вагончик мой дальний
Шрифт:
Многоопытная теть-Дуня поясняла:
– Танго “Брызги шампанского”… У нас тоже в клубе играли…
Но, хоть и колесили по дорогам России тысячи таких санитарных поездов, попасть на них было бы невероятной везухой, о которой можно только мечтать. Разве, сидя в засаде, в кустах, у насыпи, их дождешься! Надежней было попасть в “Пятьсот-веселый”, как их прозывали, с вагонами двадцатых годов, изъездившими свой срок на местных маршрутах еще до войны и снова привлеченными для дела.
В таком поезде можно и на межвагонной сцепке прилепиться,
На крыше спят, едят, занимаются любовью, выпивают, играют в карты, выясняют отношения при помощи кулаков. Скорость невелика, от столба до столба, а мочиться да и посрать, коли приспичит, можно прямо с крыши, никто не осудит.
Ну понятно, что дорогой могут прицепиться военные патрули, проводники, урки, блатяги всех мастей… Тут всего понамешано, на то и война. Но в итоге все друг другу нужны, кучей-то легче и отпор давать, доказывать, упрашивать, помогать, потому и выживают.
Поезд – ковчег, тут всякой твари по паре, и всем надо спастись.
19
Первый день, как встали, мы провели в устройстве жилья. Чуть не сказал – гнезда. Перетрясли, просушили солому, починили лежак, промыли стол, лавку, а потом и пол, соскребли тонну грязи, и постепенно в избушке возник жилой дух. Приятно запахло сырым деревом. На следующий день удалось растопить и печку, я не догадывался, что надо открыть дымоход.
Когда сгустились сумерки и от деревьев и болотца повеяло холодком, заперли дверь изнутри на деревянную задвижку и вдруг осознали, что мы одни в своем доме. В доме, где можно говорить, никого не опасаясь. И не с чужого, пусть Костина, голоса, а сами по себе.
Говорить и слышать друг друга.
Пока колготились да оглядывались по сторонам, не было ощущения близости, а было ощущение близкой опасности. И хоть оно не исчезло, но отодвинулось. Призрачное пространство избушки, густой вокруг лес и мертвая, объявшая весь мир тишина внушали на этот вечер надежду, что здесь мы так запрятаны, что нас и, правда, не найдут. К крошечному окошку прилипла черная мгла, а мы, вдруг опомнившись, отложили дела, уселись на лавку и молча сидели, не решаясь идти спать.
Я зажег коптилку, синий едва мерцающий фитилек. Его свет раздвинул пространство и достиг темных стен, мы стали видеть друг друга. Лицо
Зои, затушеванное сумраком, как, наверное, и мое, едва просматривалось сквозь колеблющиеся тени.
Как писалось в старых книжках: образ? Женский лик?
Красивей этого лика я ничего в жизни не видал. Вдруг пришли сторонние, вроде бы не к месту мысли, что, вот, за стенами зимовья обезумевший мир, смерть, война, погоня, менты, кержацкие избы… А тут ничего, кроме этой женщины. Но в том-то и дело, что ни война, ни менты, ни лес – никто не в силах что-то изменить в мироздании, если еще существует женщина. Все уйдет, минет, канет в лету, а образ женщины, ее светящийся лик будут вечно. Как на древней иконе, где сквозь черноту досок проглядывает вечно молодой лик Богоматери.
Не знаю, сколько мы пребывали в молчании. Да мы и не молчали. Каждый из нас про себя повторял то, что прежде доносил через Костика.
Но первой подала голос Зоя. Она спросила:
– У тебя были… женщины?
– Нет, – сказал я.
– Я так и думала.
– Почему?
– Не знаю. – Я видел только ее губы. – У меня тоже мужчин… никого…
Я не спросил, хотя должен был, наверное, что-то спросить. Не хотелось ни вопросов, ни ответов. Они сейчас ничего не значили.
– Я правду говорю. То, что ты знаешь…
– Не знаю, – перебил я.
– Но то, что ты знаешь…
– Я ничего не знаю!
– …Не со мной. Правда. Я не только про душу, про тело. Оно не чувствовало… Не принимало…
Я не стал отвечать. Произошла долгая, мучительная пауза. Зоя протянула руку и прикоснулась к моей руке. Я даже вздрогнул, так было горячо.
– Верь мне, – произнесли ее губы.
Я смотрел на ее губы. Мне захотелось ее поцеловать. Так сильно поцеловать, чтобы она задохнулась и больше бы не произносила никаких слов. От них было больно.
– Не было! Не было! – повторяла громким шепотом, приблизив ко мне лицо. – Ты ведь веришь мне? Ни-че-го не было!
Я ее поцеловал. Не дал ей договорить. Поцелуй означал, что мы оба знаем: мы друг у друга единственные. А когда освободил ее губы, я первым сказал:
– Я тебя люблю.
– Да. И я тебя. Навсегда.
– Что бы не случилось…
– Не случится, – подхватила она, не дав мне договорить. – Мы будем вместе сегодня, завтра… Всю жизнь! – И, взяв за руки, потянула меня к нашему лежаку. – Пойдем… Пойдем…
Она стала задувать фитилек. И, когда к нему приблизилась, вытягивая губы, всего-то мгновенье свет пал на нее особым образом, снизу, я вновь уловил, поразился ее необыкновенности. А потом, в черноте зимовья, чуть помедлил, не поддаваясь ее усилиям, чтобы еще раз услышать: “Пойдем, пойдем, любимый!”
О Господи! Это мне?
Она привела меня к лежанке, которую мы так добросовестно готовили.
Уложила. Обняла. И замерла… И все…
Все. Я правду говорю. Ничего в ту ночь у нас не было.
Мы ощущали друг друга, мы слышали дыхание, мы чувствовали тепло, жар, который охватывал нас обоих. Никогда в жизни я не был так головокружительно счастлив, как в ту безгрешную ночь…
Мы догадывались, что зимник был для нас самым безопасным местом в мире. Когда поведет нас узкоколейка навстречу роковому случаю, Зоя выскажет странную догадку.
– Ты не подумал, что случай все время водит нас по рельсам? Только сбежали, отклонились, сразу опасность… Может, это судьба?
– Судьба – двигаться по рельсам?