Вагончик мой дальний
Шрифт:
– Нет, нет! – отмахнулась она. – Я имела в виду предназначенность дорог…
– Кто их нам назначил?
– Я же говорю: судьба. И главное – невозможность свернуть.
– Уже свернули!
– Ты говоришь о зимнике? Но зимник – тот же вагончик… Только без колес…
Смутный, путаный разговор, он почему-то врезался мне в память. Но он случится через несколько дней. А в ту ночь мы, и правда, не хотели думать о будущем. Ни даже о сегодня. Лишь – о сейчас.
Впрочем, нет. О будущем мы говорили.
– Давай рассказывать
– О какой? Какая будет?
– Какая будет, я и так знаю, – произнесла она самоуверенно.
– А какая будет?
– Она будет вдвоем.
– Но какая? Какая?
– Значит, так, – сказала Зоя. – В две тысячи четвертом году мы поздравим друг друга с золотой… Ох, не знаю, какой… Но все равно…
Поздравим со свадьбой.
– У нас – свадьба?
– Свадьба будет, – пообещала Зоя. – Мы поздравим друг друга, я видела, как это делают: вальс и шампанское…
– И цветы?
– И цветы.
– Я подарю тебе дикую розу… Розляйн, розляйн, розляйн рот…
– Да, и стихи тоже, – согласилась она. – Если ты не сможешь найти цветов, ты мне подаришь стихи… о дикой розе…
– Это стихи о тебе, – поправил я. – Ты – дикая роза.
– Ты же их не забудешь? А потом я поцелую тебя вот так, – и она поцеловала коротко, но сильно меня в губы. – И мы пойдем дальше…
– По рельсам?
Но Зоя шутку не приняла.
– Не будет никаких рельсов. Это будет другая дорога… Скажем, лунная.
А о прошлом, только без вагончика, можно повспоминать. Вот я хочу знать, где ты был до вагончика. Таловка не в счет. – И тут же предупредила: – Только не то, что мы о себе напридумали. Ладно?
– Все придумывают, – возразил я. – Разве ты не придумываешь?
– Придумываю, – сразу призналась Зоя. – Еще как придумываю! Для них.
Не для тебя. – Поколебавшись, добавила: – Но про тебя я чуточку знаю.
– Знаешь? Про меня?
– Знаю, – повторила Зоя. – Однажды Мешков заставил девочек переписывать наши дела, мы еще не догадывались, зачем ему нужно.
– У нас были дела? У каждого? – поразился я.
– У каждого. И у тебя. Отец – командир Красной Армии, служил на границе, в начале войны пропал без вести… Так ведь?
Я не стал отвечать. Я знал, что не так. Но только покачал головой.
– Ну вот. Мешков тоже знал, – вздохнув, сказала Зоя. – И велел дописать: “Расстрелян как враг народа”.
– И ты дописала?
– Конечно.
– И про себя?
– Нет. Про меня другие дописали.
– А что они дописали?
Зоя молчала.
– Если не хочешь, не говори, – предложил я.
– Нет, почему же… Я отца, и правда, не помню. Он умер, когда мама была беременной. Он был инженер по строительству железных дорог…
Бабушка рассказывала, что его вызывали на допросы, это когда готовили какой-то процесс инженеров… Он не выдержал… А потом маму выслали без права переписки и бабушку забрали, а меня сдали в детдом…
– А это – правда?
– Не знаю. Думаю, что он отравился.
– А Мешков откуда узнал?
– Он инструктором в райкоме работал, многих знал. А не знал, так догадывался. При случае и сам доносил. – Зоя говорила медленно, с видимой неохотой. Мне показалось, что она устала от такого разговора.
И еще одно как пронзило: Зоино предчувствие, что рельсы – это судьба. Не ее ли отец проложил дороги, по которым гоняют наш вагончик?..
– Ну вот, – прервал я молчание. – А хотела вспоминать!
– Так ведь я не об этом, – печально произнесла Зоя. – Это ведь их интересует, кто куда делся и почему. А я хочу, чтобы ты был только ты. Ведь была же у тебя своя жизнь?
– Наверное, была, – неуверенно отвечал я.
– И у меня была. А теперь она у нас вместе. Бабушка мне рассказала, что, когда мне было шесть лет, я сочинила стихи: “Я люблю тебя, а ты меня, и получается – луна!” И объясняла я так, что влюбленные – это две половинки луны, а когда они обнимаются, то, похоже, будто из двух месяцев получается одна луна…
20
Утром постучались в окошечко. Не сильно. Зоя от страха закрылась ватником с головой, даже дышать перестала. Но, кажется, и я чуть перетрусил. Уж слишком неожиданно. Мы не то что позабыли об опасности, мы старались о ней не помнить. Расслабились, поверили самим себе, что в этом лесу можем быть одни. А вот уж не одни. Но кто это? Железнодорожники? Охотники? Или эти… охотники за нами?
Постучались вторично, более настойчиво. Понятно, что там, снаружи, не просто догадывались, там знали, что здесь кто-то есть. И они, кто бы ни был, не оставят нас в покое. А нам придется открывать.
Наверное, я произнес это вслух, а Зоя пискнула из-под ватника, что открывать не надо.
– Не надо! Не надо! Не надо!
– А как быть? – спросил я. – Взломают дверь…
– Пусть ломают. Я не хочу… Там этот… Там майор из поезда… Я его боюсь!
Майор бы не стучал, подумалось. Да и штабисты… Они вышибли бы и дверь и стекло!
Мы прислушивались. Наступила долгая тишина. Может, те, за дверью, – возникла надежда, – постояли и ушли? Может, правда, какие-нибудь путевые обходчики, рабочие, которым, в общем, от нас ничего не надо?
Негромко и как-то приятно, по-домашнему, скреблись мыши за печкой.
Потрескивала деревянная лежанка под нами. Не шевелясь и приподняв головы, мы старались уловить каждый чужой звук за окошком. И вдруг прозвучало из-за двери, но показалось – под самым ухом:
– Братцы мои, ну открывайте, что ли! Я ничегошеньки вам не сделаю…
Вот, клянусь!
Зоя ладошкой закрыла мне рот, показывая, что надо молчать.
Но я уже понимал, что отмолчаться не удастся. Они разозлятся и вышибут дверь. Да враги бы с нами не чикались, не называли братцами…