Вахтангов (1-е издание)

Херсонский Хрисанф Николаевич

Вахтангов острит, шутит, смеется, требует, чтобы после каждого спектакля «Гадибука» и «Принцессы Турандот» артисты сейчас же ночью рассказывали ему, как они играли, как проходил каждый акт.

Когда А. И. Чебан рассказывает о растущем успехе «Турандот» у зрителей, Евгений Богратионович сознается:

— Знаешь, Саша, я этого не ожидал. Я думал — это только шутка.

Он спрашивает А. Орочко, Ю. Завадского, Ц. Мансурову и всех, участвующих в спектакле:

— Ну как, не надоело еще так играть «Турандот»? Не приелась ли форма? Вот я встану, нужно будет переделать.

Его беспокоит, что форма «Турандот» закоснеет, утратит свежесть, потеряет дух

легкой импровизационности и постоянного обновления, к которому он стремился, и станет «академической». Вахтангов прекрасно понимает, что этот спектакль может быть хорош только до тех пор, пока он без особенно серьезных претензий перекликается своей жизнерадостностью с нашими днями, Режиссер с некоторым даже недоверием выслушивает рассказы о том, что этот его последний спектакль оказался современным и необходимым больше, чем он сам предполагал. Евгении Богратионович задумчиво слушает, как его товарищи говорят, что они видят в «Турандот» начало выхода молодого советского театра из состояния мучительных противоречивых поисков.

— Этот спектакль стоит между нами и будущим; это будущее — золотой век искусства, преодолевшего старую субъективно-психологическую трагедию, отраженною например, в «Росмерсхольме».

Многие артисты МХАТ видят в «Турандот» не только очарование и радость самого непосредственного и счастливого актерского творчества, но и «маленькое пророчество у великого порога», за которым кончается трагедия одиночества и слепоты художественной интеллигенции.

А массы зрителей судят проще. Они благодарны автору спектакля за то, что в год голода и разрухи они впервые отдыхают в театре, как будто в театр (так вовремя!) ворвались весна, молодость, веселье, чувство освобождения и утверждения жизни — то, чем живет и вся страна.

«Легкое веселящее вино «Турандот» — так пишут о ней критики.

«Какой здесь отзвук или отражение той громадной кузницы, в которой театральная идеология, и практика и техника куют новое искусство?» спрашивает в письме к Вахтангову В. И. Немирович-Данченко и отвечает «Да, создатель этого спектакля знает, что в старом надо смести, а что незыблемо. И знает, как! Да тут благодарная и смелая рука действует по воле интуиции, великолепно нащупывающей пути завтрашнего театра. В чем-то этот мастереще откажется от призрачной новизны, а в чем-то еще больно хватит нас стариков, по голове, но и сейчас нам «и больно, и сладко», и радостно, и жутко. И моя душа полна благодарности и к самому мастеру и к его сотрудникам».

Успех «Гадибука» и «Принцессы Турандот» наполняет квартиру Е. Б. Вахтангова и всех приходящих сюда радостью, которая сильнее зрелища мучительной агонии, сильнее чувства человеческого бессилия перед надвигающейся неотвратимой утратой, сильнее боли за умирающего, тем более что сам он полон жизни и, как всегда мужественно борется с малейшим проявлением уныния в себе и других.

Он занят мыслями о будущем. Он хочет предвидеть, каким должен стать, как будет развиваться дальше советский театр. В последних беседах с учениками Е. Б. Вахтангов называет искусство, к которому он стремится «фантастическим реализмом», подчеркивая, что актер, воплощая на сцене правду жизненных чувств, должен воплощать ее образно, через преломление жизни в фантазии художника.

6

29 мая Надежда Михайловна позвонила в вахтанговскую 3-ю студию МХАТ:

— Приходите… скорей!

Евгений Богратионович умирал, окруженный своими учениками.

«Глаза у всех прикованы

к одному и тому же лицу. На исхудавшем лице — огромные, как факелы, глаза. В глазах трепещет мысль. Евгений Богратионович просит пить. Но нет, он не хочет, чтобы его поили. Он протягивает руку. Преодолевая смертельную слабость безмерным усилием он сам берет стакан. Вот он крепко обхватил его пальцами. Кто из учеников Вахтангова не помнит эту сухую, эластичную смуглую руку с сильными подвижными пальцами? Минутку он держит стакан неподвижно, проверяя силу мышц, и потом быстрым, точным, четким и пластичным движением, как если бы он показывал на репетиции, как нужно на сцене обращаться с вещами, подносит стакан ко рту. Легкой тенью скользит по его лицу улыбка удовлетворения: он выполнил поставленную задачу.

Но вот он хочет что-то сказать. Язык плохо ему повинуется, его челюсти немеют, но он хочет говорить, и он скажет. Он привык бороться, ибо всякое творчество — борьба. Он привык преодолевать, ибо он художник. Снова нечеловеческое усилие — и наступающая немота побеждена. Медленно, слог за слогом, звук за звуком, старательно, как на уроке дикции, артикулируя губами, не продвигаясь дальше, прежде чем не одержана окончательная победа над очередной согласной, Евгений Богратионович произносит несколько слов…

Такова была сила той могучей страсти к преодолению, которая жила в Вахтангове. Она не покинула его и в последний его час. Ученики Вахтангова были свидетелями его борьбы со смертью. Но эта борьба не была борьбой человека, одержимого страхом смерти и судорожно цепляющегося за жизнь. Вахтангов и здесь остался верен самому себе как художнику. Он боролся, как борется мастер со своим материалом, обретая огромную радость в каждом маленьком преодолении. В этот предсмертный свой час Евгений Богратионович как бы давал последний урок своим ученикам. Он учил их тому, как нужно умирать. И этот последний его урок был так же прекрасен, как и все те бесконечные часы его бесед и репетиций, когда он учил своих учеников искусству жить.

Да, именно так. Он учил искусству жить» [49] .

Вахтангов мучительно боролся со смертью, контролировал ясность своего сознания. Он прислушивался к шуму на улице…

— Проехала телега… Ага, понимаю.

Внимательно смотрел на учеников, узнавал их. По временам терял сознание. В бреду ждал прихода Л. Толстого. Еще накануне Евгений Богратионович воображал себя государственным деятелем, раздавал ученикам поручения, спрашивал, что сделано по борьбе с пожарами в Петрограде. Потом снова говорил об искусстве.

49

Воспоминания Б. Захавы.

Перед самой смертью сознание снова вернулось к Евгению Богратионовичу. Он сел, окинул всех долгим взглядом, очень спокойно сказал:

— Прощайте…

И лег.

Это было вечером, в десять часов. В московских театрах шли спектакли. Весть о смерти Вахтангова быстро облетела город. В Художественном театре и ряде других о кончине Евгения Богратионовича сообщили со сцены, и публика поднялась в молчании.

В Большом театре шел концерт в пользу голодающих Поволжья. Артисты разных театров в роли ресторанной прислуги обслуживали публику и собирали деньги. Весть сюда принес Б. Сушкевич… На него и других артистов 1-й студии МХАТ становится страшно смотреть, но все эти импровизированные «горничные» и «официанты», в слезах, продолжают свое дело.