Валентин Распутин. Боль души
Шрифт:
О Солженицыне. Не настолько сильны мы и богаты и не настолько умопомрачение, как партийная дисциплина, стеснило наши взгляды и вкусы, чтобы не признавать Солженицына-художника и Солженицына-мыслителя. Разве не прав он был еще тогда, в 70-х, в своем «Письме к вождям Советского Союза», в статьях «Раскаяние и самоограничение», «Образованщина», а затем в «Как нам обустроить Россию»? Разве не зачитывались мы его «Одним днем Ивана Денисовича» и рассказами, и разве не он в «Красном колесе» показал нам роль Февраля – роль, которую мы тогда знали слабо? Разве не Солженицын писал статьи в защиту русского языка и разве его «Наши плюралисты» не были решительным отпором уже из изгнания распаленной в мире русофобии? Бушин может ответить мне, что он не зачитывался и не знал, – и это будет неправда: Бушин, по своей уникальной
Солженицын не нуждается в моей защите, и я не рассчитываю своим заступничеством изменить отношение к нему среди его ненавистников. Но умейте в великане признать великана, пусть и неприятного вам, пусть и ошибавшегося, найдите способ измерить его истинный рост.
Я не во всем согласен с Солженицыным, и он это знает. Но одно дело – не соглашаться (не все из нас и с Пушкиным соглашаются, когда он заглядывал в масонскую ложу, но Пушкину от этого ни холодно, ни жарко) и совсем иное – во враги его в этом несогласии, во враги. И никаких заслуг не принимать во внимание.
– Когда я читал памфлет Бушина, меня особенно ударило в нем то, как он передернул, исказил смысл вашей речи при получении премии. Цитирует:
«Чего мы ищем?.. Мы, кто напоминает, должно быть, кучку упрямцев, сгрудившихся на льдине, невесть как занесенной ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов…»
И дальше:
«С проходящих мимо, блистающих довольством и весельем лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они».
У вас, насколько я понимаю из контекста, разговор идет о современной так называемой цивилизации, американизированной, западнизированной и все более глобально захватывающей весь мир своими бездуховностью и безнравственностью. Конечно, речь и о культуре, литературе. О реализме, который отпевают теперь как безнадежно устаревший, консервативный, и, с другой стороны, о всяческих модернистских и постмодернистских модных течениях, внешне блистающих, сияющих и гремящих, ублажающих безбрежной свободой нравов праздную жирующую публику. Бушин же переводит все из плана культурологического и литературного, духовного и нравственного в план сугубо политический! «Кому это – нам? – спрашивает. – Мне, например, не кричат». Получается, что власти зовут вас, Распутина персонально, на лайнер «Новая Россия». И вы, восхищаясь, соблазняясь, чуть ли не упиваясь, то есть польстившись на приманку, предаете товарищей-патриотов…
Да разве можно так все передергивать?
– Ну, это уж как полагается в охотничьем азарте, когда сверка с текстом не поспевает за бегом ретивого пера, когда сердце выстукивает одно: ату его, ату! Думаю, Бушин и не читал моего выступления, а только торопливо похватал отдельные куски, счел их подходящими для своего приговора, опасаясь, что полный текст может оказаться неподходящим, и повел стрельбу У меня под океанским лайнером имеется в виду торжествующий в безнравственности и зле мир, в который издевательски могут приглашать и Бушина, и меня. Но ни он, ни я для этого мира не годимся, в этом смысле мы с ним стоим на одной доске (читай: на льдине), нравится такое соседство Бушину или не нравится. Горячность ума – дело незапретное, но зачем же действительно передергивать? Можно было о своем решительном нежелании знаться со мной сказать более достойным образом.
– Такие извращающие смысл перехлесты, а иногда и сознательная подтасовка, к сожалению, становятся в последнее время чуть ли не нормой в произведениях Владимира Бушина. Объяснение и оправдание тут какое может быть? Дескать, сатира имеет свои законы. Она допускает преувеличения, заострения, обобщения, это же вам нескучная и унылая фактография, от которой скулы сводит.
Здесь все весело и живо, искрометно и ядовито!..
Так-то оно так, однако переворачивать смысл высказанного оппонентом с ног на голову ради красного словца даже самому талантливому сатирику, по-моему, не дозволено. В противном случае далеко ли тогда будет Владимир Сергеевич Бушин от какого-нибудь Александра Николаевича Яковлева? Тогда они один другого вполне будут стоить. А ведь такие методы применяются по существу в борьбе против своих. Именно так получилось у него и в статье «Почему безмолвствовал Шолохов». Или, я уж не знаю, – не считает теперь «своими «Владимир Бушин ни вас, ни меня?
– Жанр жанром, но ведь и выбор жанра определяется человеческой индивидуальностью. Хлесткое перо требует хлесткого сердца. Горевать по поводу того, что Владимир Бушин не считает нас «своими», если это действительно так, не следует, мы уж как-нибудь и на своем месте будем продолжать посильную работу.
Беда в другом, об этом вы уже упоминали. В неуважении друг к другу, в нежелании друг друга понять, постоянной распре, сжигающей всю нашу энергию. Что это – национальная черта или действие порождаемой всякой смутой внутриутробной бациллы? Не хочется и доискиваться, коли от обнаружения причины все равно ничего не изменится. С жестокостью, ничуть не меньшей, чем решения исполкома народовольцев, вынесли «приговор» Владимиру Солоухину: «Не наш, поди прочь!», тот же окрик прозвучал в адрес Игоря Шафаревича, пытались измазать в грязи имя Владимира Крупина, не однажды набрасывались на многотрудливого Валерия Ганичева… Все крупные фигуры, вставшие за Русь давно. И чем кончается ныне? «Шаг влево, шаг вправо – побег, измена». И такое не только в московских кругах, а по образцу их везде в России. Поэтому, не умея объединиться, договориться, заваливали мы одно начинание за другим. Нас легко было не замечать, гасить нашу деятельность: мы это творили своими руками. Когда требуется защита Отечества, в ополчение идут, не считаясь, кто монархист, кто анархист, а кто коммунист, а у нас партийные интересы оказываются сплошь и рядом выше России. Неудивительно, что большей пользы добиваются те, кто уходит в мирскую и земскую работу, распоряжается собою свободно, согласно совести и таланту.
Горько говорить, но это так: обличать друг друга во всех смертных и бессмертных грехах сделалось профессией среди недавних соратников. Видимо, оттого, что преступная власть от наших обличений страдала мало, другому чувству вырабатываться было не из чего, и весь пафос недовольства перешел на ближних. Так легче, и результаты налицо. И больно, и стыдно от какой-то общей нашей вины несогласия.
– А тут еще смерть вырывает из наших рядов едва ли не самых достойных и мудрых. Вот ушел Вадим Кожинов. Трудно даже это произносить. Непоправимое горе! Как подумаешь, что уже больше не поехать к нему, не поговорить, не посоветоваться…
– Это огромная потеря, пока еще не осознанная полностью. Для такого осознания надо подготовить место, как подготавливается оно длительной болезнью, свыкнуться с мыслью, что человека может не быть. А тут вдруг сразу, не отрываясь от работы, точно неосторожно оступился и «провалился». Мы настолько привыкли, что у нас есть Вадим Валерианович Кожинов, и он, сколько бы ни путали путаники отечественной культуры и истории, все расставит по местам, поймает за руку, всему даст точное объяснение… – настолько привыкли, что и в горе прежде явилась невпопад какая-то детская обида: да что же это он? Как теперь без него?
«Исследователь» и «следователь» – слова близкие, одного корня, и означают они поиски правды. Кожинову в последнее, самое тяжкое для России, преступное десятилетие, быть может, больше даже подходит «следователь» – в нравственном смысле: свои поиски он вел не бесстрастно, не по-буквоедски, а словно спасая самую близкую судьбу, торопясь представить доказательства оговора и подтасовок. Даже тому, что происходит на наших глазах, Вадим Валерианович давал свое самостоятельное объяснение, и оно оказывалось более верным. Он постоянно находился рядом с нами, но шел как бы чуть обочь – откуда видно лучше и где потайное смещение культурных и общественных пород оставляет читаемые знаки.