Валькирия революции

Ваксберг Аркадий Иосифович

Уже утром на следующий день прибыл рано облысевший черноусый товарищ, лицо которого ей показалось знакомым. Его безупречная вежливость и отнюдь не безупречный русский язык выдавали в нем иностранца. Александра безуспешно пыталась вспомнить, на каких перекрестках их сводила судьба. Визитер сам напомнил об этом. Март девятнадцатого… Она и Миша едут в Харьков, к Дыбенко. У Курска на поезд напали петлюровцы. Этот черноусый француз пытался заставить ее лечь на пол вагона, чтобы спасти от шальной пули…

Вдохновленный пафосом русской революции, двдцатипятилетний Марсель Боди приехал в Петроград и создал там группу французских коммунистов в изгнании. Вместе с Виктором Сержом, который

стал его другом, Боди начал работать в аппарате Зиновьева, тогда еще «только» диктатора Петрограда, а потом вместе с ним перешел в Коминтерн, где редактировал журнал «Коммунистический Интернационал». Зиновьев же отправил Боди в Норвегию — в советскую миссию: связи, знание нескольких языков, коммунистическая восторженность вкупе с хладнокровием и быстрой сообразительностью делали Боди незаменимым на этом поприще, тем паче при крайнем дефиците дипломатических кадров у новых хозяев России. Имея статус второго секретаря, Боди был фактически личным помощником Сурица, который пользовался в Москве куда меньшим доверием, чем его помощник-француз. Одно то, что Боди был «кадром» Зиновьева, повергало Коллонтай в ужас: даже здесь, стало быть, она оставалась под жестким контролем. Просто из одной клетки переместилась в другую. Прочный альянс Боди с Кобецким (они вместе работали у Зиновьева) предвещал с неизбежностью: замок на этой клетке будет особенно прочным.

Боди не скрывал первейшую цель своего визита — уговорить Коллонтай обосноваться в столице, а не в горах. Это было подано как дань неизбежному протоколу. Но она-то понимала, что протокол существует для дипломатов, — стало быть, не для нее. И что, находясь в Хольменколлене, она просто затрудняет контроль над собой. Партийная дисциплина и страх победили женскую гордость. Через несколько дней Коллонтай переместилась в пансион рядом с советским представительством. Ее покои составляли спальня и крохотная гостиная («салон»), где она могла принимать посетителей. Первыми пришли старые друзья: вдова создателя Норвежской рабочей партии мадам Грепп и Мартин Транмель, который был в то время секретарем этой партии и членом руководства Центрального объединения норвежских профсоюзов.

До революции, следуя Ленину, Коллонтай высмеивала своих друзей — социалистов и социал-демократов — за их стремление к мирному пути постепенных реформ, за «игру в парламентаризм», за вхождение в «буржуазные правительства». Теперь «ренегаты» стали влиятельными в своих странах людьми (министрами, депутатами, руководителями крупных общественных объединений), они беззлобно вспоминали ее обличительный пафос и были готовы сотрудничать — ради общей пользы и прежней дружбы. Но она все еще была «никто» и сотрудничать — в деловом смысле — ни с кем не могла.

Никаких известий из Москвы не было, хотя зарплату — невесть за какую работу — ей исправно платили. Сохранив резиденцию в Христиании, Коллонтай, прихватив Марию Ипатьевну, вернулась в Хольменколлен. Только перо было спасением от тоски, безысходности и отчаяния. Она работала, не разгибая спины, вернувшись к любимым темам, так накладывавшимся «теоретически» на ее личную «практику». Здесь за рекордно короткий срок — возможно, как раз потому, что хотелось забыться, — она написала самую знаменитую из своих книг «Любовь пчел трудовых», переведенную вскоре на много языков мира.

Работа над книгой уже подходила к концу, когда Боди примчался с радостной вестью: пришла шифровка от заместителя наркома иностранных дел Литвинова — Сурицу разрешалось «интегрировать» Коллонтай в персонал советского представительства на правах советника. Запоздалое разрешение, да притом выраженное в столь унизительной форме, побуждало гордо отказаться от милости, свалившейся вдруг

на нее. Но Боди горячо убеждал этого не делать. Суриц, говорил он, вот-вот уедет, и тогда Коллонтай займет его место. Боди, как она убедилась, обладал богатой и точной информацией, но про предстоящий отъезд Сурица знала «вся Христиания». Оставив законную жену в Москве, он сошелся здесь со своей машинисткой, Лиза ждала ребенка — пребывать и далее в полпредстве они оба уже не могли. Почему однако, это означало, что преемником станет обязательно Коллонтай?

Провидение опекало ее, понуждая принимать спасительные решения. Она безропотно согласилась на данный ей пост, но к работе не приступила: нахлынули другие заботы, возродившие (уже в который раз) былые надежды.

Из дневника: «Письмо за письмом летело ко мне из Могилева [там располагался штаб дивизии, которой командовал Дыбенко] с одним рефреном: «хочу в Норвегию», «тоскую», «люблю». Я поверила и растаяла […]».

Легко понять, с какими проблемами пришлось ей столкнуться. Без согласия ЦК и двух наркомов — военных и иностранных дел (Сталина, Троцкого, Чичерина) Дыбенко за границу поехать не мог. Эта любовная история давно осточертела Кремлю, отъезд Коллонтай — тем более из-за разрыва с Дыбенко — навсегда, казалось, подвел под нею черту. Теперь предстояла ее реанимация. Но, даже и получив «добро» от Кремля, Дыбенко, прослывший за границей головорезом, повинным в гибели тысяч людей, вовсе не становился в Норвегии persona grata. Красному «палачу-генералу» никто не дал бы въездной визы.

Теперь Коллонтай пригодился даже ее скромный формальный статус, иначе в официальных учреждениях ее не могли бы принять. Перед незнакомыми чиновниками пришлось обнажать душу, объясняя то, что не всегда она могла объяснить даже себе самой. «Но это же мой муж!» — «Извините, мадам, в запросе на вашу визу указано: вдова. Вы что, вышли замуж заочно, уже после приезда в Норвегию?» О ее личной жизни трубили газеты всего мира, тайны тут не было никакой, но отчего бы не покуражиться над Валькирией Революции? Пришла спасительная идея — обратиться к влиятельному другу из соседней страны: он мог все, даже здесь. Если бы захотел…

Карл Брантинг был одним из основателей и лидеров шведской социал-демократической рабочей партии, многолетним председателем ее исполкома, депутатом парламента. Вот уже не один год он возглавлял правительство Швеции, а недавно стал вдобавок и министром иностранных дел. Наконец только-только отгремели пышные торжества по случаю присуждения ему Нобелевской премии мира. Его авторитет был безграничным — не только в столь пустяковой, но и в куда более серьезной просьбе ни один норвежский политик не смог бы ему отказать. Захочет ли, однако, он вмешаться в такой щекотливый вопрос? Их прежняя близкая дружба давала надежду.

Брантинг откликнулся незамедлительно, и вопрос с въездной визой был тут же решен. Оставалась еще выездная. Снова Сталин пришел на помощь, разрешив Дыбенко поехать «в отпуск для лечения легких в горах Норвегии». Такой была официальная формулировка, устранившая последние барьеры. Тянувшаяся пять лет и прогремевшая на весь мир история их любви получала нежданный post scriptum.

Приезд Павла сопровождала шумная газетная кампания. Каждый писал, что знал, что думал и что хотел все больше про «аморальность», «распущенность» и «наглый цинизм» советской дипломатши, приехавшей сюда «развращать благовоспитанных норвежцев». Отчеты об этой кампании исправно посылались в Москву — их читали (кто знает, с каким чувством) и Сталин, и Зиновьев, и Троцкий. Но эти стрелы летели мимо нее — другие уколы жалили больнее. Уже через несколько дней Коллонтай поняла: разбитое вдребезги склеить не удается.