Валькирия
Шрифт:
Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника, что сидел прежде подле Асгейра:
– Развяжи…
Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на груду оружия:
– Возьми меч…
8
До Хауковых подлётков дошёл черёд прежде, чем до него самого.
– Этих двоих враз, – сказал воевода. Он был к тому времени ранен ещё, в бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись с зелёными скулами, с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже не будет другого. Не сводя зачарованных глаз
Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в грудь, но, жестоко напарываясь, он всё-таки встал:
– Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои усыновлённые! Такому, как ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!
Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не ждала, что воевода захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и глухо:
– Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя младенцев на копья. Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей…
Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не живя. Хаук не сдался:
– Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче дерусь. И я кое-что тебе подарю.
Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.
– О каких подарках толкуешь, – сказал Хауку Блуд. – Не спросясь всё взяли уже, и сам полонён!
Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от мёртвых. Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:
– А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не возьмёшь ни силой, ни серебром, коль сам не отдам.
– Развяжи его, – сказал вдруг воевода. Блуд наклонился поспешно. Хаук перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные мечи. Встал посередине поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные кисти. Воевода не торопил его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую куртку, под шерстяную рубаху… и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную деревяшку, старую, потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой, стукнул пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь и заиграл.
Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.
Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать было нам хороших гудцов… но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не объясню! но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться… Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге…
Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым
…Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома…
Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.
– Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? – спросил он негромко.
Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой – обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:
– Принесите меч, храбрецы.
Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того, но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И – вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:
– Возьми…
Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.
– Держи на память, валькирия!
Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:
– Теперь убивай.
Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как нынче, она уже не споёт.
Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник… В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит ребро и рука чуть ниже плеча… Хаук перехватил черен, пробуя защититься, – новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как тот замахивается.
И тут поднялся слепой старый сакс и сказал ясно и громко, так, что слышали все:
– Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь!
И люди словно пришли в себя от колдовских чар, вздрогнули, встрепенулись.
– Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь!
И пришлые, и дружина. Я тоже, кажется, закричала, или открыла рот закричать, толком не помню. Летящий меч не остановишь на середине размаха, я-то знала, особенно если всё тело летит вместе с мечом… Не остановится дерево, падая под напором метели, но что-то случилось, дрогнуло что-то живое в страшных светлых глазах. Ладонь повернула клинок – удар пришёлся плашмя.