Валькирия

Семёнова Мария Васильевна

– Держи, – сказал Милонег. – Я привёз его из Ирландии, там такими травят волков. Его зовут Гёлерт.

Вождь взял щенка, а Милонег пошёл наверх к крепости. У него за спиной висел меч на две ладони дольше всех, какие я до сих пор видела. Бородатые кмети здоровались, как со старым знакомцем.

Утром на берег пришёл старейшина Третьяк с домочадцами, пришли с дальних выселок прочно обстроившиеся погорельцы-корелы с бойкими сыновьями и любопытными дочками, трое весинов с жёнами. Урмане вынесли с корабля хорошее крашеное сукно и стеклянные кубки, торг затеплился понемногу. Хёвдинг разговорился с красавицей Третьяковной. Он, оказывается, хорошо знал по-словенски. Он не скрывая

любовался Голубой. Вот подозвал одного из своих; белобрысый парень, кивнув, убежал на корабль и принёс ожерелье. Мне до старости не подарят такого. Неведомый мастер составил его из нарядных переливчатых бусин, украшенных полосками и глазками, одна бусина была даже зелёная, зелёные дорого стоили… Я видела, какой ревностью налился стоявший с отроками Некрас. На белой шее Голубы следа больше не было от его поцелуев, серебряное запястье блестело, прихваченное плетёным шнурком. Родится мальчишка и будет считаться сыном вождя. Хотя бы Голуба к тому времени год уже как была замужем за Некрасом. Или за кого ещё там строгий батюшка сговорит…

Урмане показались мне очень похожими на датчан, я слушала их речи и многое понимала, хоть выговор был немножко иной. Я не знаю, кто рассказал нашим пленникам о повелении ладожского князя. Три дня назад я первая забежала бы обрадовать. Они вчетвером покинули клеть и вышли на берег потолковать с урманским вождём, и черепа над воротами проводили их пустыми глазами.

День был ослепительный, настоящий осенний, синий и золотой. Наверное, Хауку показалось скучно в клети одному, он в первый раз сам поднялся, выбрался на волю. Я увидела его сидящим на пороге, у ободверины, он жмурился на яркое солнце, он был такой слабый и тощий после болезни, и под рубахой проткнутая грудь была натуго перевязана… мне сделалось не по себе. Я даже обижена им была в точности как во сне. Сейчас молвлю – свисти, покуда не треснешь, – а он и ответит: я говорил не о тебе…

Датчанин смотрел весело, он думал, я подойду, хотел, должно, похвастаться вернувшейся удалью… Тут на крылечке дружинной избы явил себя Милонег. Он только что проснулся и, зевая, почёсывал заросшую железным волосом грудь. Надорванный ворот рубахи был противно засален.

– Вот это Грёндель, – выдохнул Хаук почти благоговейно. Мне тотчас понравилось незнакомое слово, напомнившее о каких-то лязгающих челюстях, лучше имени подходило оно приезжему гридню… Маленькие медвежьи зрачки обратились на викинга.

– Как ты меня назвал?

– Гренделем, – ответил Хаук спокойно, только глаза были как две ледышки. Точно так он говорил и с воеводой, выторговывая побратимам пощаду, а себе – маковку обтёсанного столба левее ворот. Но Милонег не обиделся. Откинул косматую голову и захохотал на весь двор, испугав птиц, что-то клевавших на земляной крыше.

– Гренделем! – сказал он, отсмеявшись. – Хорошее назвище! Гренделя не мог одолеть ни один из вас, датских обжор. Для этого понадобился гёт…

Две синие льдинки вспыхнули недобрым огнём. Я знала, что совсем больной ещё Хаук не побоится ответить, и торопливо вмешалась. Я подошла к Милонегу:

– Сними рубаху-то. Я бы зашила.

Он смерил меня взглядом. Он хмыкнул:

– По-моему, тут девкой запахло.

Мне не дано было морозной гордости Хаука. Сейчас уши нальются малиновой кровью, потом всё лицо. А Милонег лениво добавил:

– Я не говорил ещё, чтобы ты мне нравилась.

Я сказала:

– А и ты мне не люб. И как от тебя пахнет, мне тоже не нравится. Только вождю больше чести, когда у него воины баню не забывают.

Он скривился, как от зубной скорби:

– Умных девок мне только здесь не хватало…

Вот так ссорятся, подумала я обречённо. Вот так и роняют головы наземь. Я отмолвила:

– Не скоро ли, гость, начал распоряжаться? Я здесь кметь, а ты кто, не ведаю.

Мне помстилось,

он думал сказать уже непоправимо обидное слово, вроде того, что с умными девками рассуждать всё же лепше на сеновале… но глянул поверх моей головы, увидел что-то и промолчал. Стянул через голову разившую немытым телом рубаху, скомкал, решил было бросить мне в ноги, передумал и протянул, как достоило. Я ещё носила игольник хорошей весской работы, заткнутый катышком шерсти, – подарок братьев Яруна. Я взяла рубаху и оглянулась. На крыльце дружинной избы стоял воевода. Стоял и смотрел на нас безо всякого выражения, и вид у него был – только под одеялом лежать.

– Я не буду ни с кем ссориться, Бренн, – сказал Милонег так просяще и виновато, что я почувствовала себя отомщённой. Поистине, лишь струйки недоставало. Вождь не ответил. Через двор к нему шёл Гуннар Чёрный, урманский вожак. Шёл, наверное, говорить о выкупе за датчан.

– Дедушка, что такое Грендель? – спросила я вечером. Вечера стали совсем холодными, мы часто теперь коротали их у очага, а тут пошёл ещё дождь – угасло ясное утро, как и не видали его. В доме было тепло, Арва спала у хозяйского места, молодой пёс уморил её совершенно, худые лапы подрагивали, продолжая бежать. Неутомимый Гелерт, повеселевший и сытый, ходил от воина к воину, виляя хвостом. Я краем глаза следила: не нашлось, кто отпихнул бы щенка. Так на свадьбах испытывают женихов. К Милонегу Гелерт не подходил.

Сегодня тесно было по лавкам. Собрались свои дружинные, люди Вольгаста и даже урмане. Грех не посидеть у огня в дружеском доме. Только бывшие пленники, рады-радёшеньки, слушали шёпот дождя сквозь полог кожаного шатра, лежа под скамьями на лодье урманской. Без выкупа забирай, коль охота, сказал Гуннару Чёрному вождь. Не бывало ещё, чтобы я датчанина отпустил живого за серебро…

Мы с Блудом сидели подле старого сакса, а за спиной побратима, поджав ноги, притихла корелинка Огой. Дружинный дом – это не гридница, красных девок отсюда не прогоняют. Огой только что уложила малышей спать и пришла взглянуть на гостей. Теперь ей было полегче – Вольгаст привёз названой сестре в подарок чернавку. Корелинка забоялась, увидев скопом столько народу, рыжих кудрей не видать было из-за плеча новогородца. Блуд вроде не замечал её там, ухом не вёл, но плечи как будто сделались шире, и взгляд был очень спокойный. Он вынул её из трюма на пленной лодье. Она знала его хозяином, старалась услужить, чем могла. Я помнила. Блуд вначале отмахивался. Потом перестал.

– Грендель был старым чудовищем, – сказал мой наставник. – Он жил в топи болота, где с начальных времён сохранился лаз на тот свет, в мир великанов… Таких мест повсюду хватает, только не всем удаётся их вовремя распознать. Один датский конунг и выстроил себе дом неподалёку. Хр'oдгар, вот как звали вождя. Грендель по ночам таскал у него воинов и пожирал. Он был заклят против оружия, и много добрых мужей погибло без славы, пока гёт Бёовульф не вырвал Гренделю лапу, отчего тот и издох. Это было давно. Я слышал про Беовульфа славные песни, ведь я жил там неподалёку. Именем Гренделя датчане до сих пор пугают детей.

– Моим тоже, я думаю, – проворчал Милонег, слышавший наш разговор. – Даже странно, что раньше никто не додумался прозвать меня Гренделем, только этот сизоволосый!

Ему уже было отведено место на нижнем ложе, среди старших мужей, и он повесил на стену щит с позеленевшей бронзовой шишкой посередине. Посечённая вощёная кожа хранила следы красной краски и белого Соколиного Знамени, почти стёртого рубцами давних ударов. Других рисунков я не могла распознать, но в одном месте у края казались следы как будто зубов. Я долго смотрела на них, и опять веяло чем-то немыслимо древним, тайным и жутким. Я даже покосилась на руки Гренделя-Милонега, не блеснут ли коготки к ночи…