Валькирия

Семёнова Мария Васильевна

Он, наверное, в самом деле пригодился бы. Но варяг так и не кивнул головой.

Мы поставили мачту и приготовили парус, и воевода вышел из ворот городка и стал спускаться к воде, натягивая на уши шапку, – морской ветер выжимал слёзы из глаз. Перебитые ноги вождя наверняка ныли в такую погоду, хоть он ни за что, понятно, не скажет…

И едва только я об этом подумала, как он поскользнулся на обледенелой тропе и с размаху сел наземь, подвернув левую ногу.

Плотица, уже державший правило рукой в меховой рукавице, так и застонал: нет хуже приметы!.. Никто вспомнить не мог, чтобы вождь

спотыкался, да ещё перед походом. Хорошие вожди не спотыкаются. И в особенности на левую ногу. Грендель вскочил со скамьи, как вепрь с лёжки, Некрас и Твердята кинулись разом, но варяг поднялся сам. Не спеша отряхнулся и обвёл нас глазами, и мне помстилась усмешка в светлых глазах.

– Смотри под ноги, пока совсем задницу не отшиб, болячка тебе! Не на травке небось! – окликнул Плотица, а Грендель вновь сел и уставился на свой щит так, как будто хотел его укусить. Губы его шевелились безмолвно, я почти увидела тень подле него на скамье… Воины с облегчением засмеялись.

– Не на травке, – согласился варяг.

Мой наставник, к которому я подошла попрощаться, безошибочно поймал его за руку и тихо сказал:

– Вернись прежде Самхейна, Бренн.

– Вернусь, – пообещал воевода.

Скоро стало похоже, что широкое Нево впрямь обезлюдело до новой весны. Оно сумрачно колыхалось под низкими кромешными тучами, день угасал, едва успев разгореться. Скоро на чёрных волнах закачаются белые льдины, и море замёрзнет. Бухточки и небольшие протоки уже схватывало ледком. Скоро сделаем у крепости прорубь, и отроки будут выпрыгивать из неё и с задорными воплями бегать по кругу, суша порты на себе…

Я сидела под мачтой и думала: уйду из дружины. Здесь нет и не будет Того, кого я всегда жду. Вот примет Соколиное Знамя мой Твердята, тогда и уйду. Я смотрела за борт сквозь прозрачные стылые гребни, и было жалко себя. Мне ведь понадобилось всего одно лето, чтобы Морской Хозяин совсем принял меня, перестал казнить дурнотой. Я возмогла даже есть на зыблемой палубе и больше не отворачивалась, когда доставали из трюма копчёную рыбу и хлеб. Я бросала за борт ведёрко, добывая воду запить, делая вид, что хочу окатить сидевших вблизи, парни с хохотом закрывались руками. Жирная рыба была вкусна и помогала не мёрзнуть. Уйду из дружины.

Первым увидел корабль, конечно же, Блуд. Я совсем забыла сказать, после гибели Славомира моего побратима ни разу не требовалось до срока сменять на весле, он радовался о вернувшейся мочи, трудил себя, как все, и больше не тянулся с беспокойством рукой к животу, как раньше бывало, и вождь не приказывал поберечься. С мачты свешивался надёжный канат с крепкой дощечкой, ввязанной в петлю на конце, нарочно для Блуда, и часто новогородца поднимали наверх – оглядывать море. И вот однажды он закричал, указывая на север:

– Парус! Полосатый парус!

А дело было утром того дня, когда мы собирались вернуться домой.

– Опять свеи, наверное, – буркнул Плотица. Вождь ответил спокойно:

– Или датчане.

Плотица внимательно взглянул на него, потом поскрёб в бороде:

– Хотел бы я знать, что они тут делают в такое-то время.

Торговые гости из Северных Стран в самом деле обычно проходили

южнее, направляясь либо в реку Сувяр, либо в Мутную. А викинги, грабившие по берегам, об эту пору уже убирались домой.

Воевода поплотнее запахнул плащ:

– Поглядим…

Неизвестный корабль оказался на диво проворен. Целый день мы шли за ним по ветру, но не догнали, хотя и приблизились. К вечеру Блуд ещё раз поднялся на мачту и углядел, что те помогали парусу вёслами. Блуд ясно видел бурунчики, вскипавшие и гаснувшие у бортов.

– Похоже, они славно нагружены и не хотят бросить добро, – сказал вождь Плотице и улыбнулся: – Я уж думал, ты разучился держать правило в руках, и оттого мы еле ползём.

Кормщик огрызнулся:

– А я думал, всё потому, что иные на двух ногах хуже держатся, чем я на одной.

Слышавшие засмеялись, кто-то предложил отвязать вёсла.

– Ни к чему, – сказал вождь. – Всё равно не угоним до темноты. Пускай притомятся, завтра так борзо не побегут.

Кормщик стал считать что-то на пальцах, сбился, сосчитал снова и тихо спросил, чтобы слышал лишь воевода:

– А может, домой?

К ночи, когда небо померкло и чужой корабль больше нельзя было различить, мы повернули к берегу. Вождь полагал, что преследуемые, уморившись на вёслах, наверняка сделают то же.

– Если на рассвете их не увидим, пойдём домой, – сказал Плотица решительно. Было заметно, как не хотелось ему длить погоню. Воевода ничего не ответил.

Ещё утром я мыслила провести эту ночь уже дома, на лавке у очага в дружинной избе, и, когда наш корабль осторожно втянулся в пролив между голыми гранитными островами, где свистел ветер и, леденея, плескалась вода, мне стало обидно чуть не до слёз.

Подумаешь, одна лодья прошла бы мимо не спрошенная, куда да откуда. А что я вообще делаю здесь, на боевом корабле, среди тридцати свирепых мужчин, ужаснулся кто-то другой, словно впервые глянувший со стороны. Моё место в тёплых стенах избяных, у печи… у люльки… за мужем…

Ребята приволокли облепленное сырым снегом бревно, живо раскололи его, обнажая белое сухое нутро, огонь разгорелся, в котёл натаскали воды. Всё как всегда. Скоро я зачерпнула варево длинной изогнутой ложкой:

– Отведай, вождь.

И он, как всегда, отведал и даже не посмотрел на меня. А что ему на меня смотреть. Я готовила вкусно, кмети хвалили, но от него доброго слова мне не дождаться. Потом загасили огонь и натянули над палубой широкий кожаный полог, и мы с Блудом прижались друг к другу под одеялами.

Если бы мне снова проснуться и увидать Славомира, стоящего на коленях. Если бы. Каждый наживает воспоминания, от которых боль казнит сердце. Славный младшенький братец был бы у тех двоих, подраставших теперь в городке…

Грендель громко храпел под соседней скамьёй, я подумала, вот кому всё нипочём, потом вспомнила тень побратима и устыдилась.

Догоним завтра корабль и увидим на нём Славомира и других мёртвых, приплывших забрать нас на солнечные поляны, где зимой поют соловьи, где отдыхает колесница Перуна и пасутся распряжёнными вороные и белые жеребцы, где Дочь с Матерью без устали шьют тёплые шубы ещё не рождённым зверям…