Вальпургиева ночь

Майринк Густав

Поликсена осторожно пробралась в темное верхнее помещение, хорошо ей известное по свиданиям с Отакаром; устроившись поудобней, она принялась наблюдать происходящее сквозь круглое, соединявшее этажи отверстие в полу.

Как ей показалось, большинство составляли рабочие с военных фабрик – широкоплечие мужчины с твердыми лицами и железными кулаками; сидевший с русским кучером Отакар выглядел рядом с ними совсем мальчиком.

Она заметила, что все они были ему незнакомы: он даже не знал их имен.

В стороне, на каменном блоке, съежившись как во сне и опустив голову на грудь, восседал актер Зрцадло.

Русский, очевидно, только что закончил речь, так как на него обрушился град самых разных вопросов.

Тетрадь с конспектом, по которой

он, видимо, зачитывал отдельные места, ходила по рукам…

– Петр Алексеевич Кропоткин, – медленно, по слогам прочел с титульного листа приткнувшийся у его ног чешский лакей. – Это русский генерал? Да, придет время, и мы объединимся с русскими полками против жидов, пан Сергей… Кучер подскочил:

– Объединимся с армией? Мы? Да мы сами будем господами! К черту полки! Разве не солдаты стреляли в нас! Мы сражаемся за свободу и справедливость, против всякой тирании – мы разрушим государство, церковь, дворянство, бюргерство; хватит им дурачить нас. Сколько мне еще повторять тебе это, Вацлав! Пусть прольется дворянская кровь, каждый день и каждый час превращающая нас в рабов; никто из них не должен выжить – ни мужчина, ни старик, ни женщина, ни дитя… – Он поднял свои страшные руки как молот – кипя от ярости, не мог больше продолжать.

– Да, вот именно, пусть прольется кровь! – восторженно взвизгнул чешский лакей. – Вот это по-нашему.

Послышался одобрительный шепот.

– Стойте, я не согласен, – вскочил Отакар. – Наброситься на безоружных? Я что – бешеная собака? Я протестую. Я…

– Замолчи! Ты обещал, Вондрейк, ты клялся! – закричал русский и попытался схватить его за руку.

– Ничего я не обещал, пан Сергей, – Отакар нервно отбросил его руку. – Я поклялся не выдавать ничего из услышанного здесь, даже если мне будут вырывать язык. И эту клятву я сдержу. Я открыл Далиборку, чтобы вы могли здесь собираться; ты мне лгал, Сергей; ты говорил, мы…

Русский кучер, наконец поймав его за локоть, рванул вниз. Возникла короткая схватка, которая была тут же пресечена.

Огромный рабочий с широким лицом тигра угрожающе поднялся и сверкнул глазами на русского:

– Оставьте, пан Сергей! Здесь каждый волен говорить, что думает. Вы понимаете меня? Я – серб, Станислав Гавлик. Ну ладно, кровь прольется – и она должна пролиться. По-другому быть уже не может. Но есть люди, которые не могут согласиться с кровью. А он всего лишь музыкант.

Побелев от ярости, кучер грыз ногти, исподлобья стараясь прочесть по лицам собравшихся их отношение к такому внезапному обороту дела.

Менее всего нуждался он сейчас в расколе. Надо было во что бы то ни стало удержать поводья в своих руках. Единственно важное сейчас – удержаться во главе какого-нибудь движения, безразлично под каким флагом.

Он никогда в жизни не верил в возможность осуществления нигилистических теорий – на это хватало даже его извозчицкого ума. Подобную мозговую жвачку он оставлял бездельникам и идиотам.

Но подстегивать глупую толпу нигилистическими лозунгами, чтобы тем вернее выудить для себя в создавшейся сумятице деньги и власть – пересесть наконец с козел в карету, – это, как он сразу учуял своим верным кучерским нюхом, было движущей пружиной всего анархического ученья. Тайный девиз нигилистов: «Ступай прочь и оставь меня» – давно уже стал его собственным.

Натянуто улыбнувшись, он вернулся к прежнему разговору:

– Вы правы, пан Гавлик, мы как-нибудь сами справимся… Хотя все мы хотим одного и того же! – Он снова извлек свою тетрадь: – «Грядущая революция примет всеобщий характер – обстоятельство, выделяющее ее из всех предшествующих переворотов. Теперь буря охватит не какую-нибудь одну страну, будут задействованы все европейские государства. И сейчас, как в 1848 году, искра, вспыхнувшая в одной стране, неизбежно перекинется на все остальные государства и зажжет революционный пожар по всей Европе». Далее… – он перелистнул, – «…господствующие классы обещали право на труд, а обратили нас в фабричных рабов – («Но ведь вы никогда не работали на

фабрике, пан Сергей», – послышался чей-то насмешливый голос), – они обратили нас в господских слуг. Они было взялись организовать индустрию, дабы обеспечить нам человеческое существование, но результатом были бесконечные кризисы и глубокая нужда; они обещали нам мир и привели к непрекращающейся войне. Они нарушили все свои обещания». – («Точно, ну прямо все как есть. Так что? Что скажете?» – тщеславно встрял чешский лакей и обвел всех своими мертвыми стеклянными глазами, ожидая возгласов одобрения, которых, к его удивлению, не последовало.) – Теперь послушайте, что пишет дальше Его светлость князь Петр Кропоткин (в свое время мой отец имел честь состоять при Его светлости личным кучером): «…государство – это оплот эксплуатации и спекуляции, оно – оплот собственности, возникшей посредством грабежа и обмана. Пролетарию, чье богатство – сила и ловкость рук – (в доказательство русский поднял свои грязные, неуклюжие лапы), – нечего ждать милости от государства; для него оно не что иное, как инструмент подавления рабочего класса». И далее: …может быть, господствующий класс добился какого-нибудь прогресса в практической жизни? Ничего подобного; в безумном ослеплении буржуа размахивают обрывками своих знамен, защищают эгоистический индивидуализм, соперничество людей и наций – («Бей жидов!» – науськивали голоса из темноты), – всемогущество централистского государства. От протекционизма они переходят к открытому рынку, от открытого рынка – к протекционизму, от реакции их бросает к либерализму, от либерализма – к реакции, от ханжества – к атеизму, от атеизма – к ханжеству. В постоянной робкой оглядке на прошлое все отчетливей проступает их неспособность к сколь-нибудь значительному делу». И слушайте дальше: …тот, кто поддерживает государство, одновременно оправдывает войну. Государство по сути своей направлено на постоянное расширение своего влияния; если государство не желает быть игрушкой в руках соседа, оно должно превосходить его в силе. Поэтому для европейских государств война неизбежна. Но: еще одна война, и готовая рухнуть государственная машина получит свой последний, столь необходимый толчок».

– Все это очень хорошо, – нетерпеливо прервал его старый ремесленник, – но что нам делать сейчас?

– Разве ты не слышал: убивать жидов и дворян! И вообще всех, кто слишком задирает нос, – принялся поучать чешский лакей. – Мы им покажем, кто настоящие господа в этой стране.

Русский ожесточенно мотнул головой и повернулся, словно ища поддержки, к актеру Зрцадло, но тот, по-прежнему не принимал никакого участия в споре, грезил на камне.

Тогда кучер снова взял слово:

– Что сейчас делать, спрашиваете вы меня? А я спрошу так: что сейчас необходимоделать? Войска сражаются на войне. Дома только женщины, дети и – мы! Чего же мы дожидаемся?!

– Но еще существуют телеграфы и железные дороги, – спокойно возразил дубильщик Гавлик. – Если мы ударим завтра, послезавтра пулеметы будут в Праге. И тогда… Нет уж, спасибо!

– Ну, тогда мы сумеем умереть! – вскричал русский. – Хотя не думаю, что дойдет до этого. – И он шлепнул по своей тетради. – Какие могут быть сомнения, когда речь идет о счастье всего человечества? Свободы сами по себе не даются, их надо завоевывать!

– Panove – господа! Спокойствие и хладнокровие, – простирая в патетическом жесте руку, взял слово чешский лакей. – Старая добрая дипломатическая заповедь гласит: денежкой торг стоит! А теперь позвольте вопросик: имеются таковые у пана Кропоткина? – Он потер большим и указательным пальцами. – Есть у Кропоткина penize [22] ? Монета у него есть?

– Он умер, – буркнул кучер.

– Умер? Но… тогда… – лакейская физиономия вытянулась. – Тогда к чему вся эта болтовня?

22

Деньги (чеш.).