Вампилов
Шрифт:
«Шаманов (мягко). А бог все-таки существует… Слышишь, Валентина? Когда я сюда подходил, я подумал: если бог есть, то сейчас я тебя встречу… Кто докажет мне теперь, что бога нет? (Сел рядом с ней, с чувством.) Я искал тебя… Ты слышишь?.. С десяти часов где я только не побывал… И чего я только не передумал… Валентина… Ведь утром я сказал тебе совсем не то…
Валентина, закрыв лицо руками, внезапно разражается рыданиями.
(Поднимается со скамейки.) Валентина… Что с тобой?
Она
Что случилось?.. Что случилось?..
Рыдания.
Успокойся… Успокойся… (Дотронулся рукой до ее плеча.) Что бы ни случилось — успокойся…
Из темноты появляется Пашка и неслышно приближается к скамейке.
Послушай меня… Что бы ни случилось — скажи слово, и я увезу тебя отсюда… (Взял ее за плечи.) Хочешь я тебя увезу?
Она прервала рыдания и впервые посмотрела ему в лицо.
Да, Валентина. Ты не знаешь, чем ты стала для меня за эти несколько часов… Понимаю, ты можешь мне не поверить… Но ты не знаешь, что со мной произошло. Я объясню тебе. Если можно объяснить чудо, то я попробую…
Пашка. Зря стараешься.
Шаманов оборачивается.
Всё, следователь. Твое дело — сторона… Ты опоздал.
Небольшая пауза. В это время раздается нарастающий треск мотоцикла. Пашка и Шаманов стоят, готовые броситься друг на друга. Трест мотоцикла приближается.
Валентина (вдруг поднимается, кофтой вытирает слезы). Едет отец. Уходите.
Небольшая пауза.
Пашка. Уходи, следователь… Не мешайся не в свое дело.
Валентина. Уходите оба.
Треск мотоцикла рядом, луч фары выхватывает всех троих из полутьмы. Затем мотоцикл глохнет, и к скамейке быстро подходит Помигалов.
Помигалов (всем, грозно). Ну?
Все молчат.
(Валентине.) Где ты была?.. С кем?..
Шаманов. Со мной. Она была со мной… Мы были в Потеряихе.
Пашка. Врешь! (Помигалову.) Я с ней был! Я!.. Он врет.
Шаманов. Она была со мной.
Пашка бросается на Шаманова, но Помигалов его осаживает.
Помигалов. Стой!.. (Валентине.) Кто с тобой был?
Пашка (Валентине). Скажи!
Помигалов. Говори! (Указывает на Пашку.) Этот?
Валентина. Нет.
Помигалов (указывает на Шаманова). Он?
Валентина. Нет.
Небольшая пауза.
Не верь им, отец. Они ждали меня здесь. Я была с Мечеткиным… Успокойся…
Молчание.
Они здесь ни при чем, пусть они не врут… И пусть… пусть они больше ко мне не вяжутся.
Молчание.
Идем, отец… Идем домой…
Отдаленный стук дизеля прерывается и медленно умолкает. Лампочка под карнизом тускнеет и гаснет. Все погружается в полную темноту».
На зле может основываться только разрушение. А держится мир на любви. Обесчещенная Валентина дает урок не своим несчастьем, не «позором», а устоявшей после жестокого насилия душой, ее немеркнущим светом. Будет ли она счастлива в жизни? Бог весть. Пока о ней можно сказать определенно одно: она изменила судьбу каждого героя пьесы. Шаманову отныне стыдно оставаться трусом. Пашка убедился, что насилие над другим человеком опасно прежде всего для самого насильника. Это он обесчещен, выставлен у позорного столба. Кашкина поняла умом зрелой, хотя и недалекой женщины, что мелкая душа не найдет тепла у другой души. Помигалов увидел воочию, что дочь никогда не будет жить по его замшелым правилам, что ее характер благороднее, выше, чем у него, бывалого человека. Хороших окончательно убедилась, что сын ее Пашка недостоин мизинца этой девушки, а Дергачев, отчим насильника, яснее осознал несчастье своей распадающейся семьи. Еремеев удостоверился в том, что понял уже в первый день, как вышел из тайги в поселок: здесь, в Чулимске, самый родной ему не по крови, а по душе человек — это Валентина. Ну вот и решайте теперь: правда ли то, что любовь Валентины, тайная, робкая, почти детская, произвела переворот в чувствах и мыслях людей, преобразила жизнь вокруг? И не встала ли эта героиня рядом с Татьяной Лариной, Асей, Наташей Ростовой, Грушенькой, Аксиньей Астаховой, другими светлыми героинями русской классики?
В «Старшем сыне» после злобного выкрика Сильвы в сторону Сарафанова, что Бусыгин вовсе не сын его, старый музыкант обмирает: «Что такое?.. Что это значит?» Бусыгин подтверждает: «Я вам не сын. Я обманул вас вчера». Вся последующая сцена — это возгласы Сарафанова, не верящего неожиданному признанию, ошарашенного, потрясенного, почти смертельно раненного: «Это невозможно… Не верю. Быть этого не может!» «Значит, ты мне… Выходит, я тебе… Как же так?.. Да нет, я не верю! Скажи, что ты мой сын!.. Ну! Сын, ведь это правда? Сын?!» И когда Бусыгин простодушно признаётся: «Откровенно говоря, я и сам уже не верю, что я вам не сын», — Сарафанов твердо, как заклинание, втолковывает домочадцам, да и всему миру: «Не верю! Не понимаю! Знать этого не хочу! Ты — настоящий Сарафанов! Мой сын! И притом любимый сын!»
И далее — великий монолог, «голос свыше», наставляющий нас, неразумных, не усвоивших Божеское указание, забывших, что все мы на земле — братья:
«Сарафанов. То, что случилось, — все это ничего не меняет. Володя, подойди сюда.
Бусыгин подходит. Он, Нина, Васенька, Сарафанов — все рядом. Макарская в стороне.
Что бы там ни было, а я считаю тебя своим сыном. (Всем троим.) Вы мои дети, потому что я люблю вас. Плох я или хорош, но я вас люблю, а это самое главное…»
«Где ты живешь», — спрашивает обретенного «сына» музыкант. «В общежитии». — «В общежитии… Но ведь это далеко… и неуютно. И вообще, терпеть не могу общежитий… Это я к тому, что… Если бы ты согласился… словом, живи у нас». — «Нет, что вы…» — «Предлагаю от чистого сердца… Нина! Чего же ты молчишь? Пригласи его, уговори». И в конце — твердо: «Володя, я за то, чтобы ты у нас жил — и никаких».
Вероятно, так и будет. Во всяком случае, последние слова Бусыгина окрашены радостью: «Ну вот. Поздравьте меня. Я опоздал на электричку».