Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Нтъ-съ, что вы, господа писатели, ни говорите насчетъ нашихъ доходцевъ, пенсій или относительно знаковъ отличія, какъ тамъ ни разсуждайте, подъ вліяніемъ разныхъ этакихъ житейскихъ недоразумній и непредвиднныхъ обстоятельствъ, а положеніе наше весьма шатко. Не подумайте, что я намекаю этимъ на сатиры какія-нибудь ни комедіи обличительныя, гд нашего брата, чиновника, такъ сказать, въ утреннемъ халат и ночномъ колпак, напоказъ публик, на сцену выводятъ. Это что! Это еще съ хлбомъ бы състь можно; но гоненія судьбы, удары неожиданные — вотъ что страшно. Спишь-спишь, сны такіе фантастическіе видишь, кругомъ Аркадія, и вдругъ выспишь чортъ знаетъ что такое! Могу васъ уврить, что нердко приходятъ минуты, когда пофилософствуешь этакъ, знаете, въ уединеніи своего кабинета, махнешь на все рукой, и невольно скажешь, съ царемъ Соломономъ: суета суетъ и всяческая суета, изъ праха мы взяты и въ прахъ возвратимся! Вотъ теперь хоть бы и меня взять въ примръ: столоначальникомъ я сдланъ,

креста къ новому году жду и непремнно получу его, какія тамъ козни ни строй мерзавецъ Бурдашевъ, а, право, не шутя, думаю удалиться на свой хуторъ, — на лон природы, если смю такъ выразиться, жизнь окончить… Вотъ вы ужъ и улыбаетесь, господа, и я читаю по вашимъ глазамъ, что вы думаете, будто это я такъ-себ отъ разстройства желудка, что ли, разнжился и фантазирую. А мн, ей-Богу, въ самомъ дл, не по-себ, такъ тутъ не до фантазированія! Оно, безспорно, пріятно, какъ видишь, что и осанка у тебя облагородилась, внушительною сдлалась, что и канцелярскіе писцы, какіе-нибудь регистраторы разные, съ уваженіемъ на тебя смотрятъ, что даже и кресло твое гоголемъ между ихъ жидкими стульями стоитъ; иногда усмхнешься, глядя на него, какъ оно, само по себ, уже столоначальникомъ смотритъ; а тамъ случится какая-нибудь исторія пасквильная, ну и падешь духомъ и хуже мокрой курицы въ душ станешь, едва-едва наружную важность сохраняешь, и то для того только, чтобы низшимъ повода къ неуваженію не подать, чтобы званію ущерба не было черезъ это самое твое малодушіе. Нтъ-съ, все — прахъ, поврьте мн, и вы головы не вздергивайте; это вы только, потому ее поднимаете, что васъ тамъ какія-нибудь высшія лица, редакторы, критики разные обласкали, окладъ прибавили или что-нибудь тому подобное для вашей славы сдлали; но и это, помяните мое слово, прахъ и суета, нчто преходящее, звонъ колокольный… Да что далеко ходить за примромъ: вотъ вчерашняя газета, я ее нарочно себ на память изъ департамента унесъ… Прочтите.

«Супруга и дти его превосходительства, статскаго совтника Іакова Васильевича Рязанцева и кавалера разныхъ орденовъ, съ прискорбіемъ извщая во всеобщее свдніе о кончин, первая — своего безцннаго супруга, вторыя — своего родителя, просятъ покорнйше друзей, знакомыхъ и бывшихъ сослуживцевъ усопшаго отдать ему послдній долгъ при отпваніи, имющемъ состояться въ церкви Вознесенія, 12-го августа сего 1855 года».

Оно, конечно, немного нелитературно написано, въ разсужденіи слога, и въ титул превышеніе противъ чина значится (вроятно, дворецкому впопыхахъ написать велли), — но не въ томъ дло. Человкъ умеръ! И какой человкъ: Іаковъ Васильевичъ Рязанцевъ! А отчего онъ умеръ? Кто онъ такой быль? какъ онъ жилъ? что за прискорбные родственники? — вотъ что вы спросите! Вдь и къ Александру Македонскому, я полагаю, гостей на похороны приглашали, а между тмъ его исторія поучительна для юношества. Если ужъ дло коснулось поучительности, то Іаковъ Васильевичъ, былъ въ своемъ род тоже Александръ Македонскій.

Я познакомился съ нимъ, или, врне сказать, онъ познакомился со мною, выбравъ меня своимъ домашнимъ секретаремъ въ то время, когда онъ уже стоялъ, если смю такъ выразиться, на высот своего величія, ворочалъ цлой канцеляріей, въ лучшемъ обществ домашнимъ человкомъ сдлался; князья, графы къ нему на обды здили; чопорныя барыни, словно крпость какую, записочками раздушенными осаждали его, прося у него протекціи и мстъ для своихъ протеже; а какія-нибудь тамъ этакія — извините меня, Марья Васильевна! — Каролины Карловны и Матильды, сидя во второмъ ярус въ итальянской опер, на него масляными глазками поглядывали и, думая поддть на свои крючечки такую рыбицу, свои круглыя плечики изъ-подъ открытаго лифа еще больше высовывали, такъ что съ перваго раза и не поймешь, лифъ ли тамъ у нихъ или такъ себ поясокъ не широкій грудь придерживаетъ… Про балетъ и говорить нечего! Передъ кмъ танцовщица выше всего свои ножки поднимаетъ? — передъ Іаковомъ Васильевичемъ! На кого она съ улыбкой глядитъ въ то время, когда перекинется спиною и повиснетъ на дюжей рук танцора? — на Іакова Васильевича! Въ чьи руки смотритъ, выбжавъ, какъ собачонка изъ воды, на сцену, въ день своего бенефиса? — въ руки Іакова Васильевича!.. Первое время мн просто совстно было по его комнатамъ проходить. Извстно, въ молодомъ человк какая осанка? Такъ себ, сосиска какая-то онъ съ фалдочками. Опять же и полы скользкіе, того и смотри, что полетишь. Иду я, бывало: въ зеркалахъ мои фалдочки отражаются, кругомъ лакеи снуютъ въ блыхъ галстукахъ, барыни важныя, въ бархатахъ и атласахъ, на половину ея превосходительства проплываютъ, въ гостиной хохочутъ веселымъ смхомъ сыновья Іакова Васильевича и ихъ друзья. А надъ чмъ они хохочутъ? можетъ-быть, надъ моими фалдочками хохочутъ! Бывало, потъ выступить, покуда я доберусь до кабинета Іакова Васильевича, а тамъ уже звучитъ его голосъ отрывистый:

— Опять ты, мерзавецъ, оброкъ не сполна привезъ? Когда это кончится? Не прикажешь ли мн государственную службу бросить и самому въ деревню хать недоимки сбирать? На что же я тебя держу?

— Виноватъ, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвчаетъ приказчикъ. Бестія-мужичонка былъ, продувной такой;

теперь домъ каменный иметъ. — Ноншній годъ, сами изводите знать, урожаи были плохи…

— Урожаи плохи! А прошлый годъ? А запрошлый годъ? Скажешь тоже — урожаевъ не было?

— Это что Бога гнвитъ, только вотъ пожары опять…

— А, пожары, пожары! Чего жъ вы смотрли: подъ вашими глазами горитъ, а вы спите? Чего вы смотрли, говори, чего смотрли?.. — колотитъ Іаковъ Васильевичъ, по своей привычк, оборотомъ правой руки по лвой ладони.

— Виноваты, батюшка, оплошали…

— А, оплошали, оплошали! А я безъ денегъ сижу изъ-за васъ, я отъ своей деревни доходовъ не могу дождаться! Чтобъ все было собрано! знать ничего не хочу. Погодите, погодите, доберусь я до васъ!…

Постою я, бывало, у дверей, едва съ духомъ соберусь войти въ кабинетъ.

— Гд это вы, милостивый государь, пропадаете? — скажетъ съ неудовольствіемъ Іаковъ Васильевичъ. — Прочтите, что тамъ изъ Ярославля пишутъ, я разобрать не могъ.

Сяду я читать; письма изъ разныхъ деревень: жалобы, кляузы разныя пишутъ негодяи-мужики, на старостъ клевещутъ, нищими прикидываются, будто бы имъ жить нечмъ! И вдь какъ хитры эти бестіи! Такія петлицы иной придумаетъ, что и уму непостижимо. И неурожаи, и пожары, и падежъ скота, и мертвыя тла, и становыхъ — все приплететъ, такая фантазія выходитъ, что хоть бы въ печать, если бы грамотно написано было.

— Грамоты научиться не могли, а кляузничать находятъ время! — скажетъ Іаковъ Васильевичъ и велитъ не читать остальныхъ писемъ, выбросить ихъ вонъ. — Распорядись съ ними, — обратится онъ къ приказчику. — Вотъ этотъ Петръ Косой пятый разъ мн пишетъ… Должно-быть, негодный мужичонка.

— Пьяница, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвтить приказчикъ:- безъ проекту пьянствуетъ…

— И буйный, должно-быть?

— Какъ же, за нимъ больше всхъ недоимокъ…

— Нтъ, ты мн скажи: буйный онъ, или нтъ?

— Буйный, батюшка,

— Ну да, ну да, я такъ и зналъ это! Буйный, буйный! А, онъ бунтовать вздумалъ! Ну, въ солдаты его, въ солдаты! — колотитъ Іаковъ Васильевичъ правой рукой по лвой. — Ты распорядись тамъ, покажи примръ. Теперь ступай. — Прочли вы бумаги? — обратится онъ ко мн.

— Прочелъ-съ, — отвчаю я.

— Давайте же т, которыя важне.

У меня ужъ, знаете, все разобрано, все разсортировано, начну я докладывать: эта, молъ, о томъ-то, а эта объ этомъ-то.

Іаковъ Васильевичъ слушаетъ и подмахиваетъ перомъ, слушаетъ и подмахиваетъ. Вотъ голова-то была у человка. Соображеніе молніи подобное, память… да что и говорить о памяти! Когда его еще столоначальникомъ сдлали, то одинъ чиновникъ, Птуховъ по фамиліи, не хотлъ его поздравить, и вдь — что вы думаете? — до послдней минуты, бывало, какъ попадется Іакову Васильевичу докладъ о наград Птухову, такъ онъ сейчасъ и замтитъ:

— А, это тотъ вольнодумецъ? Вычеркнуть!

Вотъ такъ память! Но я, такъ сказать, нить разсказа прервалъ, это у меня отъ непривычки; у васъ тамъ, у литераторовъ, все кругло выходитъ, періодами этакими; ну, а съ насъ нечего взыскивать. Ну-съ, итакъ, я остановился на докладахъ.

— Вотъ-съ, — говорю я Іакову Васильевичу:- просьбы о вспомоществованіи.

— Ну ихъ! У насъ самихъ денегъ нтъ. Отослать къ митрополиту.

— А это вотъ по подрядамъ.

— Отложите, это я самъ ночью просмотрю.

— Чиновникъ Прохоровъ проситъ о замщеніи его сына на службу.

— Куда его помстить? На шею себ, что ли? Дуракъ, тридцать лтъ прослужилъ, а не знаетъ, что безъ вакансіи нельзя принимать на службу.

— Онъ на мсто Малышева проситъ его замстить.

— Что вы мн толкуете на мсто Малышева! На мсто Малышева пришлетъ Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова; сами же вы ея письмо вчера читали… Ну, все?

— Все-съ.

— Уфъ! экъ мы провозились съ вами! Недолго, недолго выдержатъ мои силы, — проговоритъ онъ со вздохомъ и станетъ одваться, знаетъ, что въ пріемной уже ждутъ его или важные гости, съ визитами пріхавшіе, или просители, жмущіеся другъ къ другу, точно стадо овецъ передъ бурей. А тамъ еще въ канцелярію надо захать, визиты необходимые сдлать, на обдъ равныхъ себ пригласить, въ опер или въ клуб показаться, чтобы люди не назвали скрягой и чтобы жен одной не здить, какъ брошенной; приходится и о дтяхъ позаботиться: однимъ гувернера нанять, другимъ мсто приличное достать. Ужъ о мелочныхъ заботахъ, въ род выдачи жалованья прислуг, покупки нарядовъ для жены, заказа экипажей и мебели, я не говорю. Но вдь на такомъ мст, на какомъ стоялъ Іаковъ Васильевичъ, и сервировка стола, не говоря о чемъ-нибудь боле значительномъ, требовала личнаго надзора. Офиціанты тамъ или дворецкіе взяли бы и накрыли бы столъ по-своему, наваливъ зря всякаго серебра, такъ что какая-нибудь чаша-ренессансъ подл русскаго серебрянаго бурака съ солью стала бы: ну, и вышелъ бы не сервированный столъ, а складочный магазинъ аукціонной камеры, гд, конечно, все равно, если помпейская ваза стоить рядомъ съ старымъ корытомъ: нищета, значитъ, всхъ въ одну яму сажаетъ!.. Да-съ, долженъ былъ Іаковъ Васильевичъ, по своему блестящему положенію, и въ эти мелочи входить и, какъ геній, везд онъ былъ на своемъ мст. Выйдетъ онъ передъ обдомъ въ столовую, сощуритъ глаза и говоритъ: