Вариант 19
Шрифт:
Герман пожал плечами:
— Обычный я часовой. Это что у тебя?
Вита со скрытой гордостью раскрыла ладонь:
— Вот. Сама зловила.
На ладони шевелил хвостиком карасик размером с указательный палец.
— Здорово! — искренне сказал Герман. — Так вы там рыболовством занимаетесь? Ну и есть успехи?
— Средне так. Але на вечир хватит. Катерина Еорьевна казала, как голыми руками рыбу ловить. Извозились вси, зато забавно и юшечка буде.
— Все-то умеет ваша Екатерина Георгиевна, — пробормотал Герман.
— Я теж умею, — со странным упрямым выражением
— Отчего же нельзя? Ни единой души. Только малиновки поют.
— Красиво вильшанки поют, — согласилась Вита. — Вы, Герман Легович, идите. У костра поможете, поразмовляете. А то все на часах и все мовчком. Я подежурю.
— Вот еще, — Герман усмехнулся. — Из карася, конечно, форшмак не приготовишь, но рыбу чистить самое девчачье дело. А я разве, что хвост от жабр отличать умею.
— Ничего, що там чистить, без вас управятся. Вы просто отдохнете. Нехорошо весь час в одиночку быти. Вы мине винтовку не давайте, она тяжела как гармата. У меня револь'вер есть. Идьте, идьте, Герман Легович.
Герман посмотрел озадаченно. Уж одиноким он себя определенно не чувствовал. Преступником, беглецом, авантюристом, в конце концов, но уж точно не робинзоном. С Пашкой ежедневно заводили дискуссии — или по поводу политического будущего России, или на иные, более нейтральные темы. По правде говоря, спорить с юным пролетарием в последнее время не хотелось. И Пашка уже не так слюной брызгал, возводя осанну мировой революции. Больше говорили о Москве, о Великой войне, и как ни странно, о спорте. По поводу спорта, физкультуры и прочего физического развития Пашка был превеликий энтузиаст. Даже странно для столь необразованного мастерового парня.
С Протом тоже было о чем поговорить. Знал мальчик много, но какими-то урывками и обрывками, хаотичность коих неизменно ставила в тупик прапорщика. Библию и Евангелие Прот помнил чуть ли не наизусть, но почему-то никогда не цитировал, как свойственно большинству глубоко верующих людей. Насчет большого мира, особенно заграничного, мальчик пребывал в глубочайшем невежестве, зато иной раз поражал знанием отечественной истории. То из него вываливались рассказы о крестьянских настроениях после реформы 1861 года, то пересказы ярких воспоминаний какого-то одноногого ветерана о взрывах севастопольских фортов в злосчастном августе 1855-го. Слышал ли он это в действительности, или запомнил какие-то свои смутные видения, Прот и сам не знал. Частенько обсуждали трудную жизнь мальчика сообща, командой. Пашка настаивал на усиленном закаливании и ежедневной гимнастике. Бумажку с рисунками-пиктограммами чудодейственных упражнений он уже успел нацарапать и всучить мальчику. Прот обещал в спокойной обстановке непременно заняться, но сомневался, что приседания помогут ему не сойти окончательно с ума. Похоже, Прот относился к младому большевику, а заодно и к дезертиру-прапорщику, как к большим дитятям. Впрочем, Германа это почему-то совершенно не обижало.
Иное дело любое
В общем, одиноким себя, впервые за многие годы, Герман не чувствовал.
…- Та иди теж, — настойчиво повторила Вита. — Только и рыбу забирайте зараз.
— Тебе нужно в одиночестве побыть? — догадался Герман.
— Мне?! — Вита посмотрела с изумлением и обидой. — Мне, пан офицер знае, теперь до віку в одиночестве быти.
— Извини, — Герман на мгновение зажмурился, — я, кажется, глупость сморозил.
Вита дернула угловатым плечиком и деловито, хотя и неумело, принялась проверять барабан нагана.
Герман посмотрел на аккуратно уложенного на лист карасика, на чешую, прилипшую к широкой юбке, и сказал:
— Ты, Вита, извини, но не могла бы ты ответить на два вопроса? Ты почему меня по имени-отчеству зовешь? Я тебе не командир, не начальник. И не такой я уж старый.
— Ой, не старый он! Вы же человек образованный, столичный, в чинах. А я що таке? Неужто мне вас Гершкой, как плотникова сына кликати?
— Нет, Гершкой не надо, — Герман старался не улыбаться. — Можно просто Германом. Послушай, ты зачем меня отсюда спровадить хочешь?
— Не отсюда. До костра вам нужно ити, — Вита смотрела ему куда-то в район уха, и Герман с изумлением понял, что ее смуглые щеки розовеют.
— Идите, — пробормотала Вита, по-прежнему глядя сквозь долговязого прапорщика. — Сядите. Молчите. Дивитесь на неё. Вы же так дивитесь, що нам стыдно. Та ни боже ж мой, я ни в укор вам. Зависть берет. Мы с Проткой пачканные, колечененые, на нас так в житти никто не гляне. Ой, завидую я, хочь пулю в лоб пускай.
— Вита, — оторопевший прапорщик снял и зачем-то протер очки, — ты что такое несешь? Какие же вы калеченные? Ну, Прота монастырская жизнь слегка подкосила. Но ты-то…
— Я-то? Протку поповская мудрость спортила. А меня то, що ноги дюже сильно разодрали. Та выкинь ты свои окуляры! Потребни они тебе, як корове седло. Що молчишь? С порчеными девками не пристало размовлять?
— Вита, я бы очень хотел, чтобы мы тогда раньше пришли. Чтобы не опоздали. Я бы этих гадов одним прикладом бы забил.
— Та сильно вы припозднились, — глухо сказала девочка. — На сутки почитай. И бомбу вы, пан прапорщик, дурно шпурнули. Трохи точней, та была бы я со своей семьей.
— Дура ты! Извини, но Катька прямо так бы тебе и сказала. И по лбу бы дала.
— Она и сказала. Только с загином. И дала не по лбу, а по заду. А вы, Герман Легович, мне ничего больше не додасте?
— Добавлю. И думать так никогда не смей. Молодая девчонка, хорошенькая, а глупость такую несешь. Не идет тебе, Вита. Наган дай сюда…
Тонкое запястье в разводах от илистой речной воды прапорщик перехватил, но револьвер отнять не удалось. Герман взвыл сквозь зубы, отдернул руку — зубы у Витки были по-прежнему острыми.