Варламов
Шрифт:
И руки тоже не варламовские, не мягкие и теплые, а жесткие,
заскорузлые, волосатые. Варламов их гримировал для роли Вар-
равина, наклеивал черную шерсть на тыльную сторону ладоней
и пальцев.
Величественное спокойствие, превосходительная уверенность
в себе, самообладание — дьявольское. Воплощение чиновной касты,
совершенного знания Закона и всех возможностей изловчиться
и обойти его. Или повернуть на свою пользу, запутав и просите¬
лей
ведание — корысть! Только ради корысти, оказывается, в этой
бездушной машине, именуемой Варравиным, присутствует чело¬
век. И может кисло улыбаться, прикинуться обиженным, добро¬
детельно возмущенным. Только ргз-за корысти!
Так, Муромского, при первом его посещении, варламовский
Варравин выслушивал с сочувственной улыбкой. Да, ни Муром¬
ский, ни его дочь, может быть, ни в чем и не виноваты. Слушал
рассказ Муромского, доверительно и мягко повторяя одно и то
же слово:
— Верю...
И каждый раз со вздохом. Коротко и внушительно:
— Верю.;.
Он, Варравин, как человек и дружески настроенный к Муром¬
скому собеседник, кроток и покладист. Но есть Закон. И Закон
неумолим. И, говоря именем Закона, произносил длинную-длинную
фразу без выражения, холодно, как бы без знаков препинания,
на одном дыхании:
— ...положение дела вашего по фактам следствия остается
запутанным и могу сказать обоюдоострым с одной стороны оно
является совершенно естественным и натуральным а с другой
совершенно неестественным и ненатуральным можно ли чтобы
ваша дочка такую драгоценную вещь отдала чужому ей лицу без
расписки и удостоверения ибо есть дамы и я таковых знаю ко¬
торые и мужьям своим того не доверяют во-первых по какой
таинственной причине дочь ваша повторительно и собственно¬
ручно...
Давыдов, игравший Муромского, пытался вставить в эту одно¬
тонную машинную речь какие-то нужные ему слова. Но они
тонули, пропадали. А Варламов продолжал, продолжал не пере¬
водя дыхания и тем доказывая, как непреклонен и самостийно
разумен, рассудителен Закон. И, конечно, его блюститель.
Всегда обильная живыми интонациями, выразительная речь
Варламова, ставшая теперь тусклой, ровной, бесцветной и нече¬
ловеческой, производила ошеломляющее впечатление. Кажется,
останавливалось само время, — никто не смел ни шевельнуться,
ни дышать, пока Варламов не прервет это бесконечное течение
слов, полное какой-то колдовской силы сковывать всех и вся.
И когда кончал Варламов говорить от имени безучастного Закона
и строго глядел на подавленного Муромского, зрители не знали,
как им быть: аплодировать актеру, который так хорошо провел
сцену, или сейчас это неуместно, не пристало? Может, лучше от¬
дышаться, прийти в себя?..
Варламов в простоте своей никогда не скрывал, что любит
громкие рукоплескания зрительного зала, что прямо блаженствует,
слыша их. Но бывал вполне доволен, если в этом случае замирал
зал в молчании. Значит, проняло...
И после долгого испытующего взгляда начинал толковать
Муромскому, как по-разному можно расценивать его дело. И те¬
перь слова, произнесенные в ряду с другими безо всякого вы¬
ражения, повторял, любовно смакуя их многозначительный
смысл:
— О-бо-ю-у-до-ост-рость*..
И жесткими, волосатыми руками, то одной, то другой, —
показывал, как обоюдоостро режет меч правосудия.
И что дело неясное и имеет «качательность»:
— Ка-ча-а-тель-ность...
Руками же показывал, какова «качательность» на весах пра-
восудия.
Эти два слова становились страшными призраками, которые
витают над судьбою Муромских — отца и дочери.
— О-бо-ю-у-до-ост-рость и ка-ча-а-тель-ность вашего дела, по
которой оно, если поведете туда, то и все оно пойдет туда...
а если поведёте сюда, то и все... пойдет сюда.
И было ясно, что туда — позор, сюда — покой; осуждение,
наказание, неисчислимые беды или — спасение, избавление, тихое
беспечное житие.
Объясняя все это, Варламов изображал Варравина любезным
и терпеливым наставником при малоразумном дитяти, которому
предоставлено право самому решать, куда поведется его дело.
Одним словом он грозил и пугал, другим — успокаивал и утешал.
Одним жестом карал беспрекословно, другим — миловал и погла¬
живал по головке прощенного. То был лютым врагом, то прики¬
дывался другом благожелательным.
Обоюдоострость меча правосудия и качательность его весов
оказывались легкими игрушками в руках Варравина. И играл
Варламов ими, невидимо присутствующими и неожиданно пред¬
метными.
И для пущей ясности, словно шутки ради, учинял невинное
обсуждение вопроса о том, сколько бы взял «приказный прежних
времен», чтобы начисто прекратить это дело? И до тех пор, пока
Муромскому невдомек иносказательный смысл этой беседы, Вар-
равин мягок и даже ласков, нежен. Варламов улыбался — и