Варламов
Шрифт:
Взять того же Галтина.
«Перед спектаклем «Борцы», в котором Варламов и Комис-
саржевская играли в один из своих гастрольных приездов в
Вильну, — вспоминает А. Я. Бруштейн (в своей книге «Страни¬
цы прошлого»), — мне попалась эта пьеса, — она была напеча¬
тана в двух авторских вариантах в журнале «Театральная биб¬
лиотека». Память у меня была, как у всех подростков, острая,
прочитанное я запоминала наизусть целыми страницами.
носил на сцене Варламов, игравший Галтина, прозвучало для
меня, как незнакомое. Ни в одном из напечатанных в журнале
двух авторских вариантов пьесы не было этих слов. Совпадало
обычно лишь начало реплики да кусочки в монологах, а все ос¬
тальное было не по тексту пьесы, хотя по смыслу вполне под¬
ходило.
Что же это было — третий вариант? Но почему текст, кото¬
рый произносил Варламов, был гораздо сочнее авторского языка,
довольно серого и «рыбьего»? Он подхватывал... опорные точки
монологов, а все остальное говорил своими словами. Но речь
его лилась так гладко, непринужденно, плавно, с такой спокой¬
ной свободой, что мысль об импровизации даже не приходила
в голову».
Роль Галтина так была освоена актером, была достигнута им
такая степень одинакового с ролью чувствования, что он мог в
каждую данную минуту с предельной точностью выразить душу
и мысль словом, идущим изнутри образа, иной раз, минуя ав¬
торскую подсказку, если она была не влюбе с образом, если не
была безоговорочно обязательна.
Не случайно среди большого количества ролей, отменно сы¬
гранных Сумбатовым-Южиным, затерялся Галтин, не оставил
памяти по себе. А в истории варламовской творческой работы
Галтин незабываем. Тут Варламов не просто актер, исполняющий
роль, но соавтор образа!
Одна из петербургских газет как-то кольнула Варламова за
отклонение от пьесы в какой-то роли. На другой день, узнав, что
газетчик ходит где-то за кулисами, обиженный Варламов поз¬
вал его к себе.
— Можешь пропечатать в газете то, что я тебе скажу?
— Пожалуйста, Константин Александрович.
— Ты вот прочитал пьесу, посмотрел спектакль и кричишь:
«отсебятина, отсебятина!» А я играю эту роль, может, в сотый
раз. Для тебя каждое слово звучит новостью, а мне оно уже при¬
елось, набило оскомину, от души воротит. Хочется немножко по-
разнообразить. Вот и невольно скажешь, чего в пьесе нет. Понял?
— Но ведь автор знает, как должен говорить его герой?
— А ежели я знаю лучше, чем... который писал?
Эти слова Варламова были напечатаны в «Петербургском ли¬
стке». Редко кто принял их всерьез. Считалось, что дядя Костя
чудит. А между тем, начав шуткой, Варламов заявлял о своем
творческом праве исправлять сказанное худо.
«Его так называемые «отсебятины», — пишет Ю. М. Юрьев,—
никогда не были «чужими», как у многих любителей прибавлять
на сцене от себя, где всегда чувствуется, что они говорят «не по
автору», что их слова чужеродные. У Варламова, наоборот, они
всегда сливались с текстом автора, как бы являясь дополнением,
развитием творчества самого автора — и иногда настолько удачно,
что иной автор, пожалуй, был бы не прочь признать варламовские
«отсебятины» за свой собственный текст!»
И чуть ли не теми же словами Б. А. Горин-Горяинов:
«Когда я или мои товарищи по сцене пользовались отсебяти¬
нами, это всегда сразу чувствовалось не только партнерами, но
и публикой. Это мешало, задерживало действие, раздражало.
У Варламова же они были как бы естественным дополнением
к развитию роли. Самовлюбленный автор, конечно, стал бы про¬
тестовать против подобных «вариаций», а человек от театра, на¬
стоящий драматический писатель, прислушался бы к ним и,
возможно, вставил бы их в свой текст. Эти «вариации» не были
надуманы, а являли собою бессознательный интуитивный твор¬
ческий процесс высокохудожественного порядка».
Это — правда. Отсебятины «сочинялись» чаще всего именно
безотчетно, возникали как бы сами по себе, по ходу действия,
по внутреннему состоянию, ощущению образа. Вот пример из
воспоминаний того же Горина-Горяинова:
«После спектакля я сказал дяде Косте:
— А вы, Константин Александрович, чуть не угробили меня
вашим монологом.
— Каким, мой дорогой?
— Да вот тем, что вы вставили в начале сцены.
— Вставил? Да что ты говоришь! Как же это я его вставил?
А я и не заметил».
Как мог заметить, если вставлял слова не он, Варламов,
а действующее на сцене лицо по своей неодолимой потребности?!
«Варламов принадлежал к числу таких актеров, которые
могли бы выйти на сцену и, руководствуясь только одиночными
вехами, определяющими течение пьесы, но не зная никакого
текста, сымпровизировать перед вами действие, столь полное
жизни, что вы расплачетесь или рассмеетесь, смотря по обстоя-
тельствам».