Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
— То нам ведомо, — раздался одинокий голос. — По слабости ума царь Иван не ездит.
— Да как вы смеете! — взвилась царевна. — Думою, всем земством избран он на царство, яко старший брат…
— И тебе бы, государыня, пора в отставку, — продолжал тот же голос. — У нас царь природный есть — Петр Алексеевич!
Тщетно она вглядывалась в толпу, ища глазами того, кто кричал. Надеялась: вытолкнут его вперед, а тут бы пристава его схватили бы.
Но толпа слабо колыхнулась, и глаза у всех были пустые либо любопытные. Выжидали, чем кончится.
— Неужто вам меня не жаль? —
Толпа всколыхнулась. Голос — тот же, экий смутьян, — выкрикнул:
— Слаба ты, государыня, против Петра царя, тебе бы только слезы лить да с князем Васильем забавляться.
Усилием воли подавила плач, но, все еще всхлипнув, произнесла:
— Ежели мы, Милославские, вам не угодны, пойдем искать прибежища у християнских королей. Нас там примут и почет издадут, не то что вы, невежи. Как государыне царевне, правительнице, дерзите, столь зазорные слова произносите. И хоть бы вышел вперед тот, кто охулку на меня бросил.
Толпа снова колыхнулась, словно бы выталкивая из себя того, кто бросал дерзкие слова, но опять никто не вышел. Уже другой голос, высокий, ровно дьячковый тенорок, возгласил:
— Нешто пристойно будет к басурманским государям за защитою ходить. Нет, ты, государыня, у бояр милости проси.
— И попрошу! — уже твердым голосом произнесла Софья. Она поняла, что напрасно вышла к простонародью просить заступления. Бабе, хоть и с титулом царевны, пощады не будет. Народ словно бы опоминался от долгой спячки. И увидев над собой слабую женщину, возроптал.
Она замешалась в толпу духовных и скрылась в Грановитой палате. Игра была проиграна.
Последнее, что ей оставалось — последнее и, увы, неминучее, — была поездка в Троицу, которой ей так хотелось избежать, избежать унижения. Она явится перед Петром как униженная просительница.
Но о чем она станет просить? О том, чтобы оставаться правительницей? Но это, как она ни пыжилась, невозможно. О пощаде? Но это стыдно. Бог знает, как стыдно! Повернется ли у нее язык? Предстать перед Петрушкой смиренницей? Одна мысль об этом ввергала ее в трепет.
Чудовский архимандрит, видя царевну в смятении, попытался утешить ее самым бесхитростным образом:
— Христос страдал, государыня, и нам, грешным, слугам его тож страждать выпало на долю. Простой народ, грубый, нешто он ведает, что глаголет и что творит. Нет, государыня, сколь ни обращай к нему увещевательное слово, оно пролетит мимо его ушей. Токмо сердце твое терзается понапрасну.
— Благодарствую, святой отец, — сухо ответила она. Было ли у нее последнее прибежище? Естественно. Тот же князь Василий. Уже отчаявшаяся, уже не видевшая выхода, отправилась она к нему.
— Ну-ну, госпожа, уверься, един у нас утешитель — Господь, он и к твоему горю снизойдет, — мягко выговаривал князь, ведя Софью в покои. — Все минует, все в руках Божиих. Спаси тя Христос.
В кабинете царевна дала волю рыданиям. Князь Василий терпеливо ждал, пока она придет в себя.
Все, что накопилось в ней во время стояния на крыльце, все,
Наконец она затихла. Князь достал плат из небольшого поставца и заботливо утер ей лицо. Подождав, пока она окончательно придет в себя, понимая, что случилось нечто из ряда вон выходящее, он спросил:
— Велика ли горесть?
Она сбивчиво передала ему все, что пришлось пережить на Золотом крыльце. Князь не выразил ни недоумения, ни негодования. Все было просто и понятно. Время государыни царевны прошло, а вместе с ее временем прошло и его время.
Можно ль возвратиться в прошлое? Повернуть вспять колесницу времени? Как бы они ни тщились, как бы ни призывали сторонников, их остались единицы. И те — безвластны.
Сколь ни усердствуй — князь Василий понимал это отчетливей, нежели кто-нибудь, — власть вырвана из их рук.
Ну еще месяц, два, три она как-нибудь проволочится, а потом наступит неизбежный конец.
Он мог бы сказать об этом царевне Софье, но понимал с трезвостью умного человека, что это бесполезно. Что она с упрямством будет цепляться за соломинку надежды.
Но даже и соломинки не было в ее положении. Только в ее ли? Нет, и в его. Правда, он еще раз намеревался обратиться к братьям Борису и Ивану, состоявшим при царе Петре. Он еще мог надеяться на их влияние, на уважение, которое молодой царь испытывал к ним, к ним одним, а не к нему, подпиравшему незаконную власть «зазорного лица». Он-то сделал не ту ставку. Увлекся, что поделаешь. Женщина в царевне занимала его более, чем властное лицо, чем правительница. А тот, кто ставит на женщину, тот, как правило, ошибается. То ж еще древние говорили: эррарум хуманум ест — человеку свойственно ошибаться. Ошибся и он, князь Василий, ошибся не в женщине, а в правительнице. С женщиною он бы не расстался. Она устраивала его именно как женщина. Не ее упрямство, нет — его он тщетно пытался преодолеть. Ко всему этому примешивалась изрядная доля тщеславия: как же — царская дочь! И в его объятиях. И покорна всем его желаниям, даже самым неистовым и хищным.
И сейчас он с жалостью глядел на нее, заплаканную, с размазанными белилами и румянами.
— Ну полно тебе, Софьюшка, полно кручиниться, — наконец заговорил он. — Молилась ли ты своей святой покровительнице?
Покровительницей царевны была великомученица Софья — мать святых Веры, Надежды и Любви, память коих праздновалась семнадцатого сентября.
— Мо-мо-лилась, — всхлипнула царевна. — Призывала ее. И чудотворной новгородской, списанной в позапрошлом годе — Премудрости Божией. Да что толку, — продолжала она с отчаянием, — не слышат они меня. — Али грешна я кругом и все мои действа противу Петрушки мне отлились, или глухи они все. Все, все, все! — отчаянно вскрикнула она. — И не будет мне спасения, и пощады не будет!!