Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
Прасковья прижала голову Ивана к груди, поглаживая. Она совершенно успокоилась. Лицо ее приняло обычное кисло-сладкое выражение, с которым она восседала на возвышении в своем покое. Она давно приучила себя к мысли, что вскорости овдовеет, что при ней будет любимец Васенька Юшков и тайные радости получат облегченье. Прасковья еще не знала, как все обернется, но мысль, что она станет единолично повелевать в Измайлове, весьма воодушевляла ее.
Моленная опустела. Царица приказала:
— Перенесите великого государя в опочивальню да призовите доктора Штольца. Пущай попользует его. Может, надо пустить ему кровь.
Спальники подняли легкое тело царя и понесли в опочивальню. Мамушки отправились за доктором. Софья глядела на всю эту
— Государю стало душно, муторно, — сказала она. — Отчего окна затворены?
— Я велела! — властно бросила царица Прасковья. — Я тут хозяйка, — и она состроила надменную гримасу, дабы подчеркнуть, что царевна здесь более не указ. — Государское здоровье того требует. Не прохватило бы с воздуху. А ты, сестрица, ступай себе в палату: сказывали мне, что тебя там боярин Троекуров ожидает по царскому повелению с Москвы. А мы тут без тебя о брате твоем попечемся, как до сего дня управлялись.
В самом деле: в палате ее дожидался боярин Иван Борисович Троекуров. Царевна уже была извещена, что ему поручено управлять Стрелецким приказом на месте Федора Шакловитого. Князь был суров и немилостив, школил своих ближних и нещадно порол дворню за малейшее упущение.
О нем рассказывали разные истории. Однажды некий мужик закричал «Караул!» и сказал за собой государево слово. Привели его в Стрелецкий приказ и стали допрашивать, в чем его слово, мужик ответил:
— И сделал я крыла слюдяные, наподобие журавельных, и коли твоя боярская милость повелит, при тебе полечу, как журавель.
Троекуров изумился и стал разглядывать крылья, которые были при мужике. Были они с поручнями, в которые вдевались руки. Оказалось, царь Пётр приказал выдать ему из казны восемнадцать рублей денег на эти крыла. «По указу я их и сделал, великий государь повелел ему представить и с оными пред ним предстать».
— Будто? — проворчал Троекуров. Но, зная царя как любителя разных затей, промолвил: — Коли так — дозволяю: лети!
Мужик осенил себя крестным знамением, вдел руки в петли и поднял крыла. Сделал несколько взмахов, топтался-топтался на месте — не полетел.
— Ах ты, шарлатан эдакой! — вскричал боярин. — Вздумал великому государю голову морочить! Расточил из казны деньги — вот велю их на тебе доправить.
— Смилуйся, боярин! — возопил мужик. — Тяжелы вышли крыла, вели дать еще пять рублев, изделаю новые, легкие.
— Велю дать тебе батогов да продать имение в возмещенье. — И мужика повели на съезжую, исполнять повеление боярина…
При входе царевны Троекуров не встал, только наклонил голову. Глядел сурово, исподлобья. Куда девалась его былая почтительность, поклоны и заискиванья.
— Прислан я по твою душу, госпожа, — начал он безо всяких предисловий. — Велено тебе царским указом быть насельницею в Девичьем монастыре, и быть там неисходно. Желаешь — самолично отвезу тебя. А может, сама изволишь податься? На все твоя воля. Одначе избежать сего указу неможно. Окончилось твое правление.
— Я здесь под защитою брата, великого государя Ивана Алексеевича, — проговорила Софья, но в словах ее не было твердости.
— Брат твой, как ведомо мне стало, дал согласие на твое водворение в монастырь, так что чинить препятствие не станет, — спокойно отвечал боярин. — Там для тебя и просторная келия приготовлена, и сказано допускать к тебе сестер царевен и цариц беспрепятственно. А иных людей не допускать и сношений со стрельцами не иметь. О сем я уже позаботился.
— Я покорюсь, — выдавила Софья. И зарыдала.
Глава восемнадцатая
Из князи
Были-были, и бояре волком выли.
Высока власть, да больно пасть.
Люди
Счастье с бессчастьем — вёдро с ненастьем.
…по управлении всех тех дел царское величество Петр Алексеевич в Троицком монастыре чинил потеху военную верхом, все бояре и генералы иноземцы, как Петр Гордон и другая. И в ту бытность в Троицком монастыре князь Борис Алексеевич Голицын тут привел в милость иноземцов, как: Петра Гордона генерала, полковника Лефорта, Радивона Страсбурга, Ивана Чамберса и другие многих… И по приходе к Москве начал его величество в слободу (Немецкую) ездить чрез предвождение его ж — князя Бориса Алексеевича Голицына. Потом его царское величество пробыл со всем двором к Москве, и начала мать его править государство, а он производить свое время непрестанно в экзерцициях военных.
Теперь будем описывать о начатом правлении царицы Натальи Кирилловны, о порядках двора, и про провожение времени царя Петра Алексеевичами, состоянии жития брата его, царя Иоанна Алексеевича, и бытности в монастыре царевны Софии.
Во-первых, начнем писать о характере царевны Натальи Кирилловны. Сия принцесса добраго темпераменту, добродетельнаго, токмо не была ни прилежная и ни искусная в делах, и ума легкаго. Того ради вручила правление всего государства брату своему, боярину Льву Нарышкину и другим министрам. И помянутой Нарышкин был судьею в Посольском приказе, а под ним в том приказе правил Емельян Украинцев, дурной дьяк, человек искусной в своих делех, и был в тех делах под князем Васильем Голицыным… Также к нему все министры принадлежали, и о всех делах доносили, кроме князя Бориса Алексеевича Голицына и Тихона Стрешнева. Помянутаго Нарышкина кратко характер можно описать, а именно: что был человек гораздо посредняго ума, и невоздержной к питью, акже человек гордой, хотя не злодей, окмо не склончивой и добро многим делал без резону… Боярин Тихон Стрешнев… человек лукавой и злого нраву, а ума гораздо средняго, токмо дошел до сего градусу таким образом, понеже был в поддядьках у царя Пестра Алексеевича с молодых его лет и признался к его нраву, и таким образом быя интригант дворовой.
Сельцо Медведково, одно из многих подмосковных князя Василия Голицына, лежало среди лесов. И было в тех лесах великое множество всякой живности — и кабанов, и лосей, и ланей, и рысей, и волков — всего-всего. А уж о птице и говорить нечего: глухари, куропатки, дрофы, дикие гуси и лебеди в озерах…
Князь не был охочь до охоты, но тут делать нечего: живность сама в руки идет. Увлекся. И сын Алексеюшка, взрослый уже и разумом в отца, тоже приохотился. Водились у него ловчие соколы, были и соколятники в свите.
Но более всего была люба князю и княжичу псовая охота. В сворах гончаков и борзых было более шестидесяти голов. Да таких ловких, таких заливистых. Псами травили крупную дичь: оленей да косуль. Зайцами пренебрегали, от лис хоть и не отказывались, да частенько собаки их рвали.
Бешеная скачка, заливистый лай, крики загонщиков, выстрелы, предсмертный храп загнанного зверя — все это отвлекало от тягостных мыслей. Увы, отвлекало только на время, краткое время гона. А потом мысли возвращались. И неотвратимость того, что ожидало его, угнетала.
Что может быть хуже неотвратимости? Еще ни разу в жизни князь Василий не бывал в столь безвыходном положении. Предстояло ехать к Троице. С повинной, о которой он заведомо знал, что молодой царь ее не примет.
А вести приходили одна другой горше. Царевна Софья, его единственная заступница, была заточена в монастыре. На царя Ивана не было никакой надежды: он устранился от власти. Да и когда он властвовал? Его устами говорила царевна, а ее устами он, князь Василий. Доколе так было, он оставался на вершине. Теперь предстояло пасть с нее.