Василий Львович Пушкин

Михайлова Наталья Ивановна

Особый интерес вызывают объявления о продаже недвижимости, имений. Что касается крепостных, то в газетах писали о том, что «отпускается в услужение» девка, умеющая плесть кружева, или повар, он же искусный кондитер, но на самом деле речь шла именно о продаже. Когда продавали деревни, то заявляли и о числе душ, вместе с этой деревней продающихся. (Не будем забывать о том, что В. Л. Пушкин по рождению своему принадлежал к дворянскому сословию, которое было сословием душе- и землевладельцев.)

Полковник Александр Михайлович Рахманов, проживающий в собственном доме в Старой Конюшенной улице, за Пречистенскими воротами, в приходе церкви Иоанна Предтечи, продавал деревню Глинки Рижского уезда, «в которой по последней ревизии мужеска полу 248 душ, господский дом, три пруда с рыбою, оброку в год собирается 700 рублей» ^[34] .

Генерал-майор Михайла Афанасьевич Ахметышев предлагал нанять у него каменный двор за Красными воротами, в Новой Басманной, близ церкви

Святых апостолов Петра и Павла, а заодно и «каретного мастера с женою, которому от роду с небольшим 30 лет» ^[35] .

34

Там же. С. 3.

35

Там же. С. 4.

Жена покойного «Действительного Статского Советника Андрея Григорьевича Щербинина Марья Ермолаева дочь» предлагала «состоящий в Сущеве двор, в котором на купленный мерою на 1636 сажен земли поставлено хоромное строение; 4 покоя, подмазанные алебастром и обитые бумажными обоями с имеющимися под ними погребами, особая кухня, погреб, 2 анбара, сарай каретный, конюшня, людская изба с сенями, пруд мерою на 120 сажен и два аршина и сад со всякими плодовитыми деревьями» — «о цене спросить могут за Арбатскими вороты в Земляном городе, в приходе церкви Николая Чудотворца Явленского, в доме онаго ж Щербинина» ^[36] .

36

Там же. С. 3.

Заметим, что в московских адресах указана церковь, к приходу которой относится тот или иной дом, — это характерная особенность Москвы, где, в отличие от Петербурга, не было прямых линий общей планировки города. Церкви объединяли тот или иной район.

Лев Александрович Пушкин, читая на следующий день после рождения сына «Московские ведомости», вряд ли заинтересовался приведенными там объявлениями. Он был богатым помещиком, владельцем более трех с половиной тысяч душ ^[37] . Ему принадлежали село Болдино и деревня Тимашево, Кистенево тож, в Нижегородской губернии, подмосковные — деревня Раково и сельцо Синево, Семеновское тож. Его обширная московская усадьба на Божедомке занимала несколько гектаров. Там имелись большой дом, хозяйственные строения, оранжереи, плодоносящий сад, пруды, в которых водилась рыба. Можно предположить, что хозяева усадьбы не испытывали недостатка в каретниках, кучерах, садовниках, поварах, в штате домашней прислуги. Дом был украшен иконами в драгоценных окладах из приданого Ольги Васильевны и наследственными иконами Льва Александровича. В сохранившейся описи вещей, которые находились в жилище его отца — Александра Петровича, — «образ Нерукотворного Спаса, писан на холсте над дверьми, да картина о блудном сыне, стол раздвижной, верхняя доска с резьбой мелкой… <…> 11 картин больших, которые писаны на холстах живописным письмом, две картины небольшие, написаны також на холстах, а те все картины в рамах… <…> 18 стулов, в том числе 9 с позолотою, стол дубовый, круглой, складной, стол придвижной в углу, на котором ставитца посуда» ^[38] . В описи названы также молитвенники, серебряные шандалы, серебряная посуда, сундуки, зеркало «в рамах и с коронкою личною», коробочка китайской работы, кровать под балдахином, печи ценинные, то есть из цветных изразцов… В окружении этих не дошедших до нашего времени вещей, в доме, где были «печи в пестрых изразцах» и, наверное, «портреты дедов на стенах» (они, как и портреты родителей, тоже не сохранились), в давно исчезнувшей московской усадьбе на Божедомке, в довольстве и достатке и суждено было провести Василию Пушкину детство, отрочество и юность.

37

См.: Вегнер М. О.Предки Пушкина // Род и предки А. С. Пушкина. М., 1995. С. 201.

38

Цит. по: Левина Ю. И.«Прадед мой Пушкин» (из автобиографических записок). С. 263.

4. Детство, отрочество, юность

«…Каким его воображаете? Прекрасным?.. <…> Беленьким, полненьким, с розовыми губками, с греческим носиком, с черными глазками, с кофейными волосками на кругленькой головке: не правда ли?» — так представил своего героя ровесник В. Л. Пушкина Н. М. Карамзин в неоконченном романе «Рыцарь нашего времени», который носит автобиографический характер ^[39] . Быть может, таков был и наш герой во младенчестве. «Но что говорить о младенчестве? — писал далее Н. М. Карамзин. — Оно слишком просто, слишком невинно, а потому и совсем нелюбопытно для нас, испорченных людей. Не спорю, что в некотором смысле можно назвать его счастливым временем, истинною Аркадиею жизни: но потому-то и нечего писать об нем» ^[40] .

39

Карамзин Н. М. Сочинения. В 2 т. Л., 1984. Т. 1. С. 586.

40

Там же.

К сожалению, не только о младенчестве, но и о детстве, отрочестве, юности Василия Пушкина известно очень мало. Скорее всего Василий-дитя (в детстве, вероятно, Вася, Васенька, Васечка, Васятка, потом, уже в юности, — на французский манер — Базиль) не избежал общей участи дворянских детей. Сразу же после его рождения из крепостных взяли к нему пышногрудую румяную кормилицу, обрядив ее в батистовую рубашку, нарядный сарафан и кокошник. Из дворовых выбрали и приставили к маленькому барчуку няньку. Нянька присматривала за кормилицей, всем заведовала в детской: следила, чтобы было там и светло, и тепло, и чисто, чтобы всего — и белья, и посуды — было довольно, чтобы прислуга не забывалась. Когда в кормилице не стало надобности, то все заботы о ребенке взяла на себя няня. Она и кормила, и спать укладывала, и гуляла, и играла с Василием. Случалось, няня наказывала за шалости. Она же утешала в детских горестях, отгоняла детские страхи. А еще — учила молитвам, пела песни, рассказывала сказки. Имени нянюшки будущего поэта история для нас не сохранила. Была ли она тихой старушкою со спицами в морщинистых руках или молодой резвой девушкой, мы не знаем.

В мае 1767 года, когда Василию исполнился год, в семействе Пушкиных родился сын Сергей. Ничто не омрачало их безоблачного детства. И всё же можно предположить, что события московской жизни, которые волновали весь город, так или иначе не обошли стороной и усадьбу на Божедомке. Об этих событиях говорили взрослые, к их рассказам прислушивались дети.

В 1771 году в Первопрестольной началась страшная эпидемия чумы. С апреля 1771 года по март следующего, 1772 года в городе умерли 57 901 человек ^[41] . Ссылаясь на слова очевидца, знаток старой Москвы М. И. Пыляев писал:

41

См.: Пыляев М. И.Старая Москва. М., 2000. С. 572.

«…народ умирал ежедневно тысячами; фурманщики, или, как их тогда называли, „мортусы“, в масках и вощаных плащах длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали на улице, клали на телегу и везли за город, а не к церквам, где прежде покойников хоронили. Человек по двадцать разом взваливали на телегу.

Трупы умерших выбрасывались на улицу или тайно зарывались в садах, огородах и подвалах» ^[42] .

Москва опустела. Помещики уезжали в свои деревни, оставляя дома и своих дворовых людей. Неизвестно, покинули ли зараженную чумой Москву Пушкины или пережили это страшное время на Божедомке.

42

Там же. С. 31.

В сентябре 1771 года в Москве вспыхнул чумной бунт. Распространившийся слух о том, что чудотворная Боголюбская икона Божией Матери у Варварских ворот исцеляет от смертельной болезни, привел к иконе толпы людей: они целовали чудотворный образ, не сознавая, что вместе с ними к иконе прикладывались и уже заболевшие чумой. Архиепископ Московский Амвросий, чтобы предотвратить распространение заразы, велел перенести икону в церковь Кира и Иоанна. Вот тут-то и ударили в набат. К разъяренной толпе, вооруженной палками и камнями, присоединились отставные солдаты, которые несли караул в Кремле. Расправа с архиереем, скрывшимся в запертой церкви Донского монастыря, была жестокой. Свидетелем убийства архиепископа Амвросия оказался его племянник Николай Николаевич Бантыш-Каменский, историк, архивист. Известная мемуаристка Елизавета Петровна Янькова, знакомая В. Л. и С. Л. Пушкиных (она была двумя годами моложе Василия Львовича), рассказывала об этом так:

«Двери народ выломал, ворвался в церковь: ищут архиерея — нигде нет, и хотели идти назад, да кто-то подсмотрел, что из-за картины, бывшей на хорах, видны ноги, и крикнул: „Вон где он“.

Стащили его сверху, вывели за ограду; там его терзали, мучили и убили. Убил его, говорят, пьяный повар…» ^[43]

Конечно, Е. П. Янькова слышала о чумном бунте позже: «…чумы я совсем не помню: мне было тогда около четырех лет…» ^[44] Василию Пушкину — на два года больше, и он мог кое-что помнить об этом. События же пугачевского бунта несомненно остались в памяти и Е. П. Яньковой, и В. Л. Пушкина, хотя и эти события также приходились на их детские годы.

43

Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 28–29.

44

Там же. С. 22.