Василий Шульгин

Рыбас Святослав Юрьевич

А что же?

Причин было несколько: мировой экономический кризис, приход к власти в Германии национал-социалистов во главе с Адольфом Гитлером, начало индустриализации в СССР.

В Советском Союзе наступило время больших проектов, которые стали изменять мир. Коммунистическое государство с его железной поступью стало строить электростанции, железные дороги, заводы, водные каналы, проводя в жизнь идеи КЕПС.

Вспомним двух советских писателей из того беспримерного периода русской истории, каждого из которых Шульгин мог знать или, во всяком случае, видеть воочию.

Вот фрагмент стихотворения Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки» (1932):

Нас водила молодость В сабельный поход. Нас

бросала молодость На кронштадтский лед. Боевые лошади Уносили нас, На широкой площади Убивали нас. Но в крови горячечной Подымались мы, Но глаза незрячие Открывали мы. Возникай содружество Ворона с бойцом, — Укрепляйся мужество Сталью и свинцом. Чтоб земля суровая Кровью истекла, Чтобы юность новая Из костей взошла.

Сюжет стихотворения трагичен и кажется кощунственным: умирает от скарлатины девочка, отчаявшаяся мать хочет надеть на нее крестильный крестик, но та, будучи пионеркой (то есть членом детской коммунистической организации), отказывается. И тогда звучит голос поэта, преодолевающий (да, так!) смерть во имя светлой цели.

«Чтобы юность новая из костей взошла». Это звучало тогда как вызов небесам!

Имело ли значение, что одессит Багрицкий был евреем? Ни малейшего.

Второй писатель — бывший боец кавалерийской бригады Котовского, с ним Шульгин мог встретиться под Одессой зимой 1920 года. Это Николай Островский, автор повести «Как закалялась сталь» (1932), ставшей евангелием советской молодежи того времени. Вот отрывок, который знали все советские школьники: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

За этими жестокими вдохновенными словами — очень много величественного и губительного. От распахнутых социальных лифтов, русского космизма, теории космических полетов Константина Циолковского, первых жидкостно-баллистических ракет (1933) до разрушения русской деревни («крестильный крестик»), получившей после революции помещичью землю и сопротивлявшейся ускоренной индустриализации, которая велась за ее счет.

К тому времени уже были напечатаны воспоминания генерала Деникина, и Шульгин их прочитал. В оценке итогов Гражданской войны Антон Иванович сделал обескураживающее белогвардейцев признание, что «условия материального порядка для обеих сторон были более или менее одинаковы. Победа довлела духу» ^[507] .

507

Деникин А. И. Очерки русской смуты… Январь 1919 — март 1920. С. 307.

Все слилось в этом потоке. И мало кому была интересна книга Василия Витальевича — устаревшая идеологическая сказка о русском народе на фоне чужого народа.

В конце жизни Василий Витальевич диктовал свои воспоминания Р. Г. Красюкову. Тот в примечаниях приводит важную подробность: «На мой вопрос, что следует понимать под благостью в евреях, Василий Витальевич ответил: „Моральность высокая, доброта во всей нации“» ^[508] .

Чтобы понять, почему такой образованный человек, как Шульгин, оказался со своей книгой в стороне от исторического процесса, прибегнем к аргументации современного философа С. Г. Кара-Мурзы: «Во-первых, в СССР „социализм“ был самоназванием, вроде как сейчас „капитализм“

или „либерализм“. Это чтобы не пугать нежную западную интеллигенцию с ее социалистическими мечтами. „Социализм“ — это та самая „тонкая пленка европейских идей“ (Ортега-и-Гассет), которую пришлось натянуть на „архаический крестьянский коммунизм“ (Вебер). У нас о социализме мечтали меньшевики и даже либералы, но их сожрали после Октября. Сразу покатились к коммунизму, и тот факт, что его удалось соединить с Просвещением и модернизировать, надо считать почти чудом. Высшее достижение нашей общественной мысли и культуры.

508

Шульгин В. В. Тени… С. 589.

Возникла конструкция-кентавр, очень сложная. Основа — традиционное общество-семья с мироощущением крестьянского коммунизма, а надстройка — модерн Просвещения с утопией постиндустриального социализма. Обе части мощные и на подъеме. Пока они были в братском союзе, кентавр был великолепен — и в войне, и в науке, и в спорте с искусством, и в общем предчувствии счастья. Но век этому творению был отмерен короткий.

Общество-семья — это очень жесткая конструкция. Она требует единства и взаимной любви, а также мудрого и справедливого отца-государства. Мало того, такого отца-государства, который берет на себя крест карателя с неизбежными невинными жертвами. В 30-е годы тех, кто нарушил завет „единства и любви“, послали на плаху. А они „искали пути“, забегали вперед или в стороны. Но, думаю, если бы их не вырезали, прихватив кучу невинных, конструкция-кентавр не пережила бы и ВОВ. А она пережила, начав деградировать „эволюционно“ после войны».

То, что в позднесоветскую пору шульгинская книга «Что нам в них не нравится» привлекла внимание А. И. Солженицына, это уже иная тема.

Глава тридцать шестая

Личная жизнь. — Собрался в Марокко. — В Югославии. — Самоубийство Екатерины Григорьевны. — Новое поколение белогвардейской молодежи. — Вторая мировая война и русское зарубежье

Мировой экономический кризис 1929 года добрался до шульгинского поместья на польско-советской границе, и мельница-кормилица в Курганах перестала приносить доход. Надо было думать об источнике пропитания.

Шульгину предложили работу во французском Марокко — что-то вроде контролера местных французских «колонов», которые получали субсидии из Парижа и должны были от них отказываться, когда ставили свое хозяйство на ноги. Поскольку многие предпочитали не расставаться с субсидиями, требовались контролеры. За эту работу платили тысячу франков, что было совсем неплохо. К тому же выдавали велосипед или оплачивали проезд на автобусах и поездах.

Конечно, в социальном плане это было бы явным падением. Но Шульгин в Северную Африку, где хороший климат и дешевые продукты, не поехал.

8 мая он написал Маклакову: «Она давно уже решила переехать в Белград к отцу, так как он уже очень стар и одинок, хотя и бодро работает. А я не хотел переезжать, потому что в Белграде крайне трудно устроиться в смысле материальном; здесь я нашел бы легче что-нибудь и уже имею хорошее, сравнительно, предложение в Марокко. Но не судьба. Конечно, „сверхчеловек“ перетерпел бы и поехал бы в Марокко. Но из меня, кроме прочих причин, потому ничего и не вышло, что линия моего поведения всегда диктовалась мне „душевными неодолимостями“. Так и сейчас.

Это я пишу Вам только для того, чтобы объяснить свои колебания и „пятницы“. В сущности, я думаю, решается вопрос ближайших лет (для меня). Приехав в Белград, я, очевидно, там и останусь. А это обозначает совершенно иную линию жизни. И, вероятно, не из розовых. Вот почему я решаюсь ехать. Только после того, как исчерпал все возможности сопротивления фатуму» ^[509] .

Горькое признание: «Из меня ничего не вышло».

Он осел в Югославии, где жили его сын, родственники и свояки и вообще была большая русская община. Сын Дмитрий учился на инженерном факультете в Белграде.

509

Спор о России. С. 383.