Василий Шуйский
Шрифт:
— Ложись, — сказал Иван Васильевич, — я к тебе Эйлофа пришлю.
Пошел было, но с порога вернулся, поднял рубаху на Борисе, смотрел на раны.
— Три на груди, на боку сколько?
— Тоже три…
— На плече, на руке… — вдруг грозно окликнул: — Нагой! Тестюшка! Поди ко мне.
Федор Федорович подошел.
— Вот почему Борис на службу не ходит.
— Прости, государь.
— Прощу, но прежде тебя отметят теми же заволоками, что у Бориса Федоровича, чтоб одна к одной.
Обнял
— Берег ты моего сына! Себя подставляя, берег! Ты — слуга, Годунов. Воистину слуга!
— Государь, не прогневайся! — Борис Федорович ладони сложил перед лицом, — Дозволь о здоровье царевича спросить.
— Худо, Борис.
Повернулся и прочь пошел, громадный, черный, с клюкой…
Царевич Иван Иванович умер в день предпразднества Введения во храм Пресвятой Богородицы. Угодные люди преставляются в большие праздники.
Ночью князь Василий Иванович в свой черед сидел у гроба царевича. Видел следы ран на голове, пробитое ухо. Лицом Иван Иванович был покоен, прекрасен. И, может, таким же покойным и прекрасным стало бы его царствие… Грозный не появлялся, но, выходя из палаты, Шуйский услышал вой. Волк так не воет. Лютой была скорбь царя, такая же лютая, как вся его жизнь. Шуйского вдруг осенило:
«В Старице… Иван Васильевич ведь храм Введения поставил, Старицких поминать. А выходит, сия церковь поминки по сыну. — И снова, в который раз вспомнился поход с царем к Микуле Святу. — Вот когда Иван Васильевич слободку слезами залил!»
И еще одна мысль поразила:
«Ведь он собственной рукой истребил корень своего рода. Внука ли, внучку ли — во чреве сыновьей жены, а потом самого сына… Один блаженный Федор остался».
Зима, глядя на дела человеческие непотребные, до того взъярилась, что кресты на церквах от мороза звенели.
В такой-то мороз привезли гроб царевича Ивана Ивановича — в Москву, в соборе похоронить.
На другой же день после похорон царь созвал Думу и явился перед нею, как в опричнину, в черной рясе, с лицом синим, озябшим, с глазами потухшими. Подошел к трону, постоял в задумчивости перед ним, но сел.
— Изнемог я от моего несчастья, — сказал Грозный. — Ничто мне на этом свете не мило, ничто не дорого… Примите золотые вериги власти, вручите их избранному вами. Мономахова шапка тяжела стала для моей головы.
Бояре пришли в великое смятение, пали перед царем на колени, и старший в царском синклите Никита Романович Юрьев сказал ответное слово:
— Государь! Царь великий! Крепость и надежда наша, не мыслим без тебя не токмо, как управиться с государством, но даже дышать без тебя не сумеем.
— Еще как сумеете, — горько усмехнулся Грозный. — Среди вас есть немало людей родовитых, мудрых. Хотя бы и
— Ты, ты — господарь навеки! Ты — наше солнце! — закричал чуть не в беспамятстве от ужаса родовитый боярин и готов был голову расшибить, ударяя лбом в пол.
— Думайте, о чем сказано вам, — молвил Грозный. — На то вы и Дума, чтобы думать, а я поеду к Троице, преподобному Сергию помолиться, принести Господу покаяние.
С тем и отбыл.
Снова ждали казней, но Грозный дарил монастыри и церкви деньгами. Приказал составить для вечного поминанья синодик убиенных в опричнину. Издал указ против доносчиков. Холопы за ложь на своих господ — отныне платили головой. За клевету на боярина полагалась казнь самая жестокая. Ябедников из простого народа — пороли и отправляли в казаки.
А между тем из Александровской слободы пришла весть, смутившая многих: царица Мария Федоровна — забеременела.
Государевы послы князь Елецкий и печатник Алферьев 15 января 1582 года заключили с поляками в деревне Киверова Гора, возле города Яма Запольного перемирие сроком на десять лет. Из всей Ливонской земли для царя и Московского государства удалось им отстоять единственную крепостенку — Новгородок. Отошли к полякам Полоцк, Велиж, вернулись Великие Луки, Холм, Невель, Заволочье…
Ливонская война, все победы, вся кровь — пошли прахом. Сама жизнь царя Ивана Васильевича, само его царствие обращались в прах. В грамоте замирения его уже не величали царем, не были помянуты титулы царя Казанского, царя Астраханского, — как был с младенческих лет великим князем, так и стал.
Занемог Иван Васильевич. Душевная немочь передавалась телу, и, чувствуя, как берет над ним верх злое лихо, позвал дьяка Андрея Щелканова, велел завещание писать. Оставлял свое царство Иван Васильевич скорбному здоровьем и умом сыну Федору, в совет ему написал ближних людей: князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Ивана Петровича Шуйского, истинного воеводу, Никиту Романовича Юрьева и своих любимцев — Бельского, Бориса Годунова…
— Себя тоже припиши, — приказал Грозный.
Тайны из своего завещания царь не делал, и не много понадобилось времени, чтобы двор превратился в омут, полный бесами.
В ту пору, после славной победы князя и воеводы Ивана Петровича, все Шуйские были в славе и у народа на языке.
Богдан Федорович Бельский позвал в гости Василия Ивановича и подарил чудесного валашского коня.
— Скакать тебе, князь, далеко и скоро!
На пиру никаких особых слов не сказывал, но провожал задумчиво.
— Боюсь за царевича Федора Ивановича, ангельская душа, но как бы сам черт не оказался возле его уха.