Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
Убили Галю. В тот же день. Прямо на аэродроме. Они только из самолета выбрались, летное поле еще не пересекли. Налетели «мессеры». И прямо из пулеметов…
Не сумел. Не сумел защитить Матвеев Галю. Сам уцелел. Она погибла…
Игоря Матвеев увидел у входа в здание аэропорта.
Брат был моложе его на тринадцать лет. Петр родился в 1921 году, Игорь в 1934-м. Трудно сказать, почему, но внешне братья не походили друг на друга. Петр был высокий, плечистый; Игорь, наоборот, роста небольшого и фигурой хрупок. У Петра
Игорь поднял руку, помахал и заторопился навстречу брату.
Петр кивнул, давая понять, что увидел. Но руки не поднял. И не улыбнулся, не в пример брату. Они обнялись. Ткнулись губами друг другу в щеки.
На площадке напротив выхода из здания Внуковского аэропорта стояла вереница такси. Они взяли машину. Поехали.
— Это не дело, — сказал Петр, скучно и хмуро глядя в затылок таксиста.
— Что? — спросил Игорь.
— В тридцать пять лет менять профессию.
— Слишком громко сказано.
— Сказано вполголоса.
— Тогда я не понимаю тебя, — Игорь искоса посмотрел на брата. — Это очень условно: поменял профессию. Я остался в звании майора. Нахожусь в рядах Вооруженных Сил. Правда, прилагаю усилия свои и применяю знания несколько в ином направлении.
— У тебя были хорошие возможности.
— Не понимаю.
— Надо было брать полк, когда тебе предлагали.
— Зачем мне такая обуза?
— Обуза?
— Твой пример — лучший ответ.
— Это просто фраза. И не очень удачная. Хотя бы потому, что я никогда не считал службу обузой для себя.
— Да, — согласился Игорь. — Ты прав. Я сказал неумно. Я хотел сказать, что я по натуре не хозяин. Не знаю, хороший ли я специалист или не очень. Но точно знаю, что я не хозяин.
— Возможно, — процедил старший брат и насупился.
Машина выехала на кольцевую дорогу. Редкий лес выгибался зеленой дугой, подступая прямо к бетону. По правой стороне, ревя моторами, плотно шли трейлеры.
Шофер повернул голову. Лицо у него было рябое. Вопросительно посмотрел на Игоря.
— До мотеля и по Минскому шоссе, — сказал Игорь.
В прихожей царил устойчивый запах сапожного крема, и полковник Матвеев догадался: Игорь щадит себя настолько, что не выходит чистить обувь на лестничную площадку. Тумбочка перед зеркалом была уставлена пузырьками и банками с лосьонами, кремами и даже пудрой. Тут же лежали катушка зеленых ниток, пуговица со звездой, градусник.
На вешалке висели гражданская куртка, цветастая рубашка, обшитая мехом кепка с маленьким кожаным козырьком.
Большая комната с дверью на балкон имела вполне обжитой вид: на полу кофейного цвета палас, сервант с баром, тахта, телевизор. Зато другая, меньшая размером комната, соседствующая с кухней, вовсе не была обставлена. Только книги лежали на полу беспорядочно,
Полковник Матвеев снял шинель. Повесил на вешалку.
Зашел на кухню.
Игорь сидел на корточках возле холодильника, доставал банки с консервами, свертки.
Из окна кухни открывался вид на железную дорогу, идущую пустырем в сторону Очакова.
Далеко у горизонта белыми башнями вставали дома на проспекте Вернадского. Ближе был Мичуринский проспект. И какая-то старая деревенька, выходящая огородами к железнодорожной линии.
Матвеев опустился на табуретку, голубую, пластмассовую, на тонких коричневых ножках. Закурил и сказал:
— Отхватил ты квартирку совсем неплохую. Поздравляю.
Игорь выпрямился, захлопнул дверцу холодильника.
— Не забывай, во Львове я оставил трехкомнатную. Конечно, Львов не Москва. Но город прекрасный.
Игорь вынул из кухонного ящика консервный ключ и начал открывать банки.
— Ты приедешь к нам на учения? — спросил полковник Матвеев.
— Постараюсь.
— Постарайся. Дивизию принял новый человек. Молодой генерал. Таким… Понимаешь… Когда человек молод, то люди моего возраста кажутся ему глухими стариками.
— Ну, брось ты это, Петр. Какой же ты старик! — запротестовал Игорь.
— Не перебивай… Мне, как никогда, важно, чтобы мой полк выступил на «отлично». Мы все делаем для этого.
— Я понимаю. И просто верю, что все будет хорошо.
Ночь дрожала на запотевшем стекле. Окно перечеркивала темная линия леса, неровная, с серыми провалами предрассветного неба. У самой кромки под рамой на стекле отражался белый плафон, освещавший купе мягко, ненавязчиво. Свет от него исходил туманный, подрагивающий в такт стуку колес.
…Колеса проносились совсем близко. И было видно, как прогибались под ними рельсы. Загорелая женщина в соломенной шляпе с васильками под золотистой лентой посмотрела на него из раскрытой двери тамбура, улыбнулась ему, мальчишке.
Он стоял на переезде в закатанных по колено штанах, с удочкой и стеклянной банкой, в которой шевелились рачки, такие же золотистые, как лента на шляпе женщины.
Она улыбнулась ему еще раз и что-то сказала спутнику в красно-зеленой тюбетейке. Тот, кивнув, высунул голову из тамбура и тоже стал смотреть на мальчишку.
Поезд проносился мимо в грохоте, запахах мазута и разогретого металла.
Женщина все выглядывала из тамбура, но теперь уже не видно было, улыбается она или нет.
А море в тот день оказалось тихим и розовым. Розовым не только у горизонта — в этом не таилось бы никакого чуда, но и у проржавевших свай причала, с которого он ловил барабульку.
Он знал, что больше никогда не увидит эту красивую женщину. И ему было грустно, а отчего, он и сам бы не мог сказать…
Извиваясь, сверкнула молния. На какое-то мгновение Матвеев увидел верхушки деревьев в зелено-золотистых отливах. Потом окно снова сделалось темным. Но Матвеев все еще видел заколдованную толпу осин, берез, сосен…