Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Действительно, Борис Абрамович несколько раз подвозил меня к общежитию на своем «Москвиче». Но он подвозил не только меня.
— Вот, вот! — опять закричала женщина. — В этом и беда, что он любит подвозить молодых сотрудниц. Их в этой машине знаете сколько перебывало?
— Не знаю и не хочу знать, — отрезала Жанна.
— Жаль, я не ваша мать. Вас, наверное, в детстве не пороли.
— Совершенно верно. Я росла в здоровой, спокойной семье.
— Послевоенное поколение! Вы все эгоистичны. А нас бомбили. И хлеб мы получали по карточкам.
— Мне рассказывала об этом мама. Это очень печально, хлеб по карточкам… И прошу, Надежда Васильевна, поверить, я не собираюсь отнимать
— Вы хулиганка! Вы настоящая, законченная хулиганка! Я напишу об этом в «Комсомольскую правду»!
— У меня есть валерьянка, — сказала Жанна. — Я накапаю вам.
— Пейте сами! — выкрикнула Надежда Васильевна. К на синем лице ее появились фиолетовые пятна.
— Непременно! — тяжело вздохнула Жанна.
Она встала, подошла к тумбочке. Пол качался, и стена плыла, словно высвеченная фарами спешащего автомобиля. Жанна налила из графина воды в белую чашку, которую привезла из дому. На чашке были нарисованы волк и заяц. Она любила смотреть мультики про этих зверюшек. Но всегда жалела волка. И даже дала ему прозвище Бедолага.
Жанна накапала двадцать пять капель. Повернулась к двери, чтобы сказать: «За ваше здоровье!» Но Надежда Васильевна уже ушла из комнаты.
Пришлось выпить молча.
Время подкатывалось к семи. Пора было собираться на работу.
Придвинув кресло к самому окну так, чтобы скупой свет хмурого полудня щедрее падал на страницу журнала, Софья Романовна Матвеева еще раз оглядела комнату — все ли прибрано, удовлетворенно вздохнула. Вынула из футляра очки. Подышала на них. С каким-то особым удовольствием протерла. Посмотрела на свет — так ли блестят. И только после этого водрузила их на нос.
Софья Романовна была пожилой женщиной.
Она любила писать и получать письма. Но с каждым годом ей все реже и реже приходилось прибегать к любимому занятию. Друзей становилось все меньше и меньше. Понимать это было грустно, помнить об этом тяжело.
Вот почему письма сына Игоря от раза к разу делались ей все дороже.
Обложка журнала была красивая. В правом верхнем углу большой портрет женщины: немолодой, умной и доброй. Полукругом на разноцветных подсветках рисованные портреты ее сыновей: пехотинца, моряка, танкиста. Софья Романовна раскрыла журнал. И стала читать.
«Белая акация, — читала Софья Романовна, — зацветала ранней весной. У нас на юге, где даже в январе не бывало снега, гроздья акации казались нам кистями заснеженного винограда. Давным-давно на школьном субботнике мы посадили акацию, невзрачную, похожую на общипанного утенка. Мы посадили много акаций, но я запомнил эту. Ее принесла наша учительница Лидия Семеновна. В тот день Лидия Семеновна получила извещение о гибели сына. Мы думали, что у нас не будет занятий. Но учительница пришла. У нее было бледное, почти белое, как ее седые волосы, лицо и темные-темные глаза. На этот раз на уроке арифметики она не спрашивала нас — рассказывала нам о жизни. Мне было тогда девять лет, и сейчас я не помню всего, что говорила учительница. От ее слов осталось лишь щемящее, как радость, чувство, что в жизни нас ждет много хорошего…
Потом во дворе школы рвались бомбы, а класс, в котором мы учились, сгорел.
Много лет спустя, вернувшись на родину, я пришел в школу.
— Узнаешь? — спросила Лидия Семеновна, показывая мне стройную крепкую акацию. — Выстояла!
Да, выстояла! И, шумя молодой листвой, несла людям красоту и радость. Глядя в глаза учительницы, добрые и умные, я вдруг понял, что она тоже выстояла. И, что самое главное, она счастлива. Вот так, окруженная стайкой
Софья Романовна сняла и опять аккуратно протерла очки. Возможно, они запотели. Возможно, она всплакнула. Ведь слезы случаются не только от горя — и от радости, от гордости… Подумать только, эти строчки написал ее сын.
«…У матери добрые глаза. И улыбка женщины, многое повидавшей на своем веку.
Мать всегда с нами. Даже тогда, когда дороги уводят нас далеко от родимого дома. Мать глядит на нас с плаката, призывающего к трудовым подвигам, обращается к нам с обложки солдатского журнала.
А солдат? Он несет службу. Несет для того, чтобы над страной было мирное небо, чтоб из края в край неслись поезда, гудели турбины, радовались матери и ранней весной зацветала белая акация».
Софья Романовна вздохнула. Игорь всегда казался ей маленьким. Почему-то чаще всего вспоминалось, каким он был в детстве. И сегодня, как и обычно, верилось, что он еще ребенок…
Учиться писать Игорь начал на газетах. Да, да, на газетах. А не в тетради. Тетрадей в сорок втором году не было. И класс, где учился Игорь, сгорел. Лидия Семеновна собирала ребят в котельной старой бани. Дети писали на тетрадках из газеты, а когда не хватало газет — на черных досках кусочками мела. После уроков почти ежедневно бегали в кинотеатр, непонятно как уцелевший от бомбежки. Ребята сидели на скамейках, а иногда прямо на полу.
Очень долго, чуть ли не два месяца подряд, в городе демонстрировался американский фильм «Серенада Солнечной долины». Молодые люди в меховых горжетках пили шампанское и ослепительно улыбались. Безработные музыканты случайно оказались отличными лыжниками и тоже ослепительно улыбались. Улыбок было столько, что казалось, это тоже статья ленд-лиза, как сгущенное молоко или свиная тушенка.
А в городе не было дров, не действовал водопровод, по хлебным карточкам выдавали овес, горьковатый, пахнущий гнилью…
Постылым сентябрьским днем пришла похоронка на мужа. От старшего сына Петра, по всем признакам воевавшего где-то близко, больше двух месяцев не было никаких известий. Вот так…
Только и счастья, что Игорь рядом…
Лиля — Игорю.
«Милый мой дядечка!
Прочитала в журнале твою статью. По-моему, ничего. Отдельные места даже очень ничего (там, где про акацию). А вообще немного поверхностно. Но ты не расстраивайся. Какие-то вещи до меня сейчас просто не доходят. (В конце концов, я еще не мать.) А вот бабуля, та точно слезу пустит… Я по ней очень скучаю. Хотя возвращаться из Ленинграда в нашу гарнизонную дыру у меня нет ни малейшего желания. Но ехать придется. Потому что Великий папочка метал по телефону громы и молнии. Деньги же, которые ты мне дал, я в основном потратила (держу только на дорогу). Встретила здесь бывшего папиного шофера (может, помнишь Хитрука). Он сейчас студент электротехнического института. С машиной. Такой современный. Друзья и подруги у него тоже все современные. Но безденежные… Словом, чего там объяснять.
Очень скучаю за Москвой. И за твоим Матвеевским. Хорошо ты сказал: «Матвеев живет в Матвеевском». Ну и воздух там у вас! Как в сказке. А в Питере дождь. Если же дождя нет, туман. Или все равно влажность.
Сюда, на адрес матери, мне больше не пиши. (Я не думаю, что мать очень счастлива со своим скрипачом. Но она изо всех сил старается убедить меня именно в этом.) Завтра утренним поездом предполагаю ехать в Елино. Разумеется, передам от тебя привет Великому и поцелую за тебя бабушку.
Приезжай.
Целую тебя и обнимаю.