Вечера на укомовских столах
Шрифт:
А мы заледенели, закоченели, пока до реки доехали. Вот оно и плотбище [2] , рукой подать. И видно, как среди штабелей бревен огонек в сторожке теплится, мигает. Близко, а не прыгнешь. Перед нами река Цна-голубка. Летом мелка, а весной глубока.
Накануне с юга большая вода пришла, подняла лед, образовались закраины. Остановились. Как переправиться? Настил бы из бревен положить, да они грудятся на том берегу.
Бросились наши ребята, поискали, нет на луговой стороне ни одного бревна, ни подходящего дерева.
2
Место, где вяжут готовые к сплаву плоты.
Замерзли. Зуб на зуб не попадает. Рядом — вон она, теплая изба. Вот она, банда, бери ее… А тут такое проклятье. Не очень широкая полоса темной воды, чуть подернутая ледком, а не перепрыгнешь.
— Впору плыть, — почесал кнутовищем под шапкой наш кучер Савоськин.
— А чего ж, — усмехнулся Ваня Глухов, — тебе не привыкать, каждый год на крещенье в проруби купаешься, народ дивишь.
— А ну, распрягай коней, связывай сани оглоблями, — скомандовал старик, — сейчас наплавной мост сделаем!
Быстро исполнили мы команду дрожащими руками. Зябко. Ветер на берегу так и пронизывает. Вот связали мы из саней длинный поезд и, опустив его в воду, продвинули поперек закраины до коренного льда так, что оглобли передних саней легли на кромку.
— А ну, кто у вас лучший танцор, пробежись петушком по жердочкам! погладив бороду, пошутил Савоськин.
Пробежал Акимка — как припустился с разбегу, так и перескочил на лед. Смеется, пережив страх, и быстро хватается за оглобли саней. Придерживает, и мы один за другим перебегаем, как в танце. Затем молча вытаскиваем за собой наш санный поезд, и катим через лед до закраины правого берега, и, снова устроив наплавной мост, перебегаем по одному на тот берег и рысью бежим на огонек сторожки.
— Тише! Надо с разведкой! Смотри, не было бы засады, — осаживает нас умелый военный — красноармеец.
Ну, где тут! Мы до того замерзли, что не боялись никаких засад. Скорей бы хоть в драке отогреться.
Едва поспевает за нами Ваня Глухов с маузером в руке.
— Тсс! — шипит он, как рассерженный гусь. — Окружай, не все на крыльцо, давай вокруг избушки. Хоронись за бревна!
Бревен вокруг — горы. И мы по ним, как козы, скачем. Сапоги обледенели. Оскальзываемся. Кто кубарем, кто ползком. Вот она, сторожка. Вся такая уютная, тепленькая, окошки светятся, и из трубы дымок идет. И приглушенная песня доносится, то утихая, то усиливаясь. Пьют и поют бандиты. И, видать, давно: кони, привязанные вокруг сторожки, поели весь овес и мотают пустыми торбами.
— Ну, — сказал Ваня, убедившись, что сторожка окружена и все окна под прицелом, — теперь кто-нибудь откройте дверь, я крикну: «Сдавайся».
Открывать такие двери — это я умел. Тут главное быстро рвануть на себя и, держась за скобу, присесть, тогда при стрельбе не заденут. Ребята изготовились. Ваня прижался к бревенчатой стене сторожки.
Я рванул дверь что есть силы и, держась за скобу, присел на крыльцо.
В лицо мне хлынули клубы теплого пара. Гирьки, висевшие на веревках вместо пружины, ударили по ногам.
— Руки вверх, бандиты! — крикнул Ваня.
В сторожке сразу погас свет, и все стихло. И вдруг в ответ ему выстрел. Огненный вихрь сорвал с меня шапку.
— За мной! — крикнул Ваня и бросился в дверь рыбкой. У него был прием бросаться под ноги.
Красноармеец не успел последовать за ним, как дверь захлопнулась с такой силой, что у меня чуть рука не сломалась. Не успев выпустить скобы, я так стукнулся лбом о притвор, что на минуту потерял сознание. Очнулся от стрельбы.
Ребята с криком «ура» метко били по окнам, только стекла брызгами летели во все стороны. Бандиты отстреливались редко, зато бухали громко, как из бочки.
Дело затягивалось. А мороз крепчал.
— Я сейчас эту музыку прикончу, — сказал краснозвездный и вытащил из кармана шинели береженную для своей обороны гранату-лимонку.
— Стой! — удержал я его руку. — Там Ваня!
— И верно, — поежился боец и оглянулся, заслышав какой-то шорох: к сторожке приближался старик Савоськин, прижав к животу пачку прессованного сена, как щит.
— Кончай стрельбу! — гаркнул он зычно, по-ямщицки. — Это я, Савоськин!
И пальба сразу прекратилась. Стало так тихо, что мы услышали, как в сторожке трещали дрова в печке.
— Выходите по одному, сейчас я бандитов вязать буду! — И старик потряс вожжами, бросив на землю сено.
— Давай сюда, одного держу! — раздался голос Вани глухо, как из подземелья.
Мы бросились в дверь, иные в окна и попадали, споткнувшись на тела бандитов, сплошь наваленные на полу. Красноармеец засветил карманный фонарик, и глазам нашим представилось ужасное зрелище: перевернутый стол, скамейки, табуретки, а под ними шубы, тулупы.
И вдруг из-под этого хлама вылезает наш Ваня, простоволосый, с лицом, залепленным чем-то белым, ужасным, как у воскреснувшего Лазаря на лубочной картинке страшного суда. И в объятиях у него тоже кто-то живой. «Все-таки уцелел один бандит от нашего расстрела», — подумал я.
А бандит вдруг как заорет бабьим голосом:
— Спасайте, ой, спасайте, миленькие мои!
Мы даже отшатнулись. А Савоськин опустил руки с веревками и говорит:
— Тьфу! Да это, никак, ты, Степанида-ряба?!
— Я, а кто же, — отозвалась рябая баба, — да хватайте вы его, миленькие, задушит он меня, чумовой. Чашку щей на него вылила горячих и то не остыл! — И она оттолкнула Ваню.
Чья-то рука вывернула фитиль уцелевшей под потолком лампы. И на яркий свет с полу, как по волшебству, стали подниматься ожившие тела, кряхтя и охая.
— Дядя Савоськин! Выручил! Благодетель ты наш! — крестясь на бороду могучего старика, из-за печки вылез сторож, сжимая в левой руке ствол берданки.
— Так это ты, Егор, так громко бухал? — осклабился кучер.
— А как же, я справно оборону держал. Из доверенного мне пролетарской властью оружия отражал налет…
— Он! Он герой! Ох, палил, дуй его горой! — наперебой закричали поднявшиеся с полу мужики, образуя необыкновенный хор.
Из толпы вдруг выделился старичок, шуба на нем дымилась, облитая кипятком из самовара. Перекрывая хор, он запел звонким тенорком: