Вечера в Колмове. Из записок Усольцева. И перед взором твоим...
Шрифт:
Тот вечер был тихий, звездный, с шелестом близкого моря, с ровным пламенем свечей. О недавнем, о беглецах не было речи; я был в гостях и не считал удобным говорить о том, что нас разделяло, хотя принципы требовали говорить именно об этом. Мы беседовали о хозяйственных делах как всей колонии, так и нашего отдельного товарищества, и беседа была «приятной во всех отношениях», так как время выдалось очень удачное, урожайное, благополучное. Наше товарищество Н.И.Ашинов хвалил, замечая, что наш пример уже оказывает благое и «заразительное» действие на вольных казаков; сознаюсь, я чего-либо подобного от вольных казаков не слыхал (исключая
Все это оказалось присказкой. А «сказка» была неожиданной: Ашинов предложил мне… отправиться в Обок!
Мы, объяснял Ашинов, живем, к сожалению, не на острове, а в окружении соседей-врагов; французские власти весьма недовольны возникновением русской вольницы. Он подчеркнул, что есть Франция и Франция: немало французов сочувствует нашему делу, но, увы, приходится считаться с официальными кругами 19 .
Мысль его была в следующем: надо убедить г-на Лагарда, что мы заняты лишь своим мирным делом, ни о каких завоеваниях и не думаем, готовы к обоюдной выгодной торговле и т. д.
19
В бумагах капитана Н.Я.Нестерова отмечено, что Н.И.Ашинов бывал в Париже, где открыто развивал свои планы устройства русской колонии на берегу Таджурского залива.
«И хорошо было бы получать газеты и книги, – прибавила Софья Ивановна. – Ведь у них там, в Обоке, регулярное сообщение с Европой». (Ах, милая Софья Ивановна со своей мечтой завести обширную новомосковскую библиотеку!)
Все это было резонно. Я лишь сомневался в собственных познаниях во французском. Н.И.Ашинов добродушно усмехнулся: «У, моя Софья Ивановна – отличный репетитор».
Две недели спустя я был в пути. Мы плыли на восток, не теряя из виду берегов, как аргонавты. Меня везли на фелуке наши артельщики-матросы.
Погода выдалась чудесная. «Под ним струя светлей лазури». Но бури я не искал, а, напротив, нес пальмовую ветвь; кроме этой фигуральной ветви, я располагал чем-то вроде верительной грамоты или рекомендательного письма, скрепленного подписями Ашинова и Нестерова. (Подпись Нестерова несколько раздражала. Если верховенство Ашинова признавалось еще с одесских времен, то капитан Нестеров, хоть и командир войска, не занимал второго места в Новой Москве. Конечно, следом за Ашиновым «грамоту» следовало бы подписать, скажем, Михаилу Пан. Федоровскому; мы, однако, не спорили, совестясь «боярской» брани из-за места.)
Несмотря на то что предстоящее в Обоке заботило, даже тревожило, я был настроен радостно. В этом отрыве от повседневности было обновление, какая-то легкость и окрыленность. Хорошо, всей грудью дышалось на просторе, под скрип мачты.
Плавание было непродолжительным: мы отчалили на зорьке и в тот же день, но уже в темноте, увидели свет маяка на мысу, что рядом с Обоком – административным центром французской колонии и пароходной станции для судов, следующих из Красного моря в Индийский океан.
Мы вышли на пристань. Нас остановил какой-то человек, судя по мундиру и сабле, военный, но в каком чине, не знаю. Я просил отвести меня к губернатору. Нецеремонно осветив фонарем мое лицо, он согласился, и мы двинулись вдвоем, а мои мореходы остались ночевать на фелуке, чтобы с восходом солнца отплыть восвояси.
Было тихо и безлюдно, огней почти не было, шаги наши раздавались
Губернатор, казалось, обрадовался мне. Я видел, что ему хотелось приступить к беседе, но он справедливо счел меня чрезмерно усталым и любезно отпустил.
Меня поместили в его доме, который показался мне роскошным, хотя, правду сказать, был весьма посредственным, в два этажа кубическим строением; у главного входа красовались четверка махоньких медных пушечек да две пальмочки, но не вольно, не в земле, а в кадках, как в каком-нибудь вокзальном буфете.
С первого взгляда мсье Лагард укладывался в понятие «типичный француз», то есть в одно из тех ходячих понятий, в которых обычно мало смысла. Ему, думаю, было тогда немногим за сорок; отеки под глазами изобличали нарушение функций печени, вместе с тем он сохранял живость движений, а глаза его светились умом.
Что такое Обок? Боже милостивый, до чего же неприглядное, унылое место! В сравнении с ним местоположение Новой Москвы прелестно. Но тут все дело в близости генерального морского пути, в то время как наше поселение вдали от него.
Обок – это дощатые казармы и несколько греческих лавок с горячительными напитками, табаком и экскрементами парижского шика; это кафе и бордель, весьма схожие с уездными заведениями подобного сорта. Почему-то изобилуют суданцы – полицейские во всем белом и с ржавыми тесаками; они сидят на корточках и, как наши осетины, флегматично, а может, философически подстругивают ножичками деревянные палочки. Обок – это духота, несколько спадающая вечером, это тонкая и вместе тяжелая пыль, скрадывающая окрестности, это дурная вода, не пресная, а опресненная морская, которую по всей фактории развозят в вагонетках арестанты. На окраине Обока, за скалами, в каменных, раскаленных солнцем казематах содержат каторжных. Как я узнал, сюда из других тюрем прекрасной Франции присылают «неисправимых» заключенных. Чем и как может «исправить» этот Обок этих несчастных – не понимаю. Да, видно, власти и не озабочены исправлением, а смотрят на Обок как на место, где каторжного настигнет умопомешательство или смерть.
Население Обока небольшое, в основном нефранцузское, смешанное – суданцы, индийцы, греки, армяне, даже китайцы; французов, полагаю, около сотни, не считая каторжных, число которых мне неизвестно. С заходом пароходов Обок словно просыпается от летаргии; впрочем, коммерческие суда весьма редки, а военные несут здесь поочередно стационарную караульную службу; в первые дни моей тамошней жизни в бухте стояла канонерская лодка «Метеор», которой командовал виконт Бугенвиль, человек необщительный, брюзгливый.
Я намеревался взять быка за рога, но губернатор, надо отдать ему должное, ловко менял тему. Сперва я думал, что он предпочитает получить информацию о внутреннем положении русской колонии, но вскоре понял, что он и без того располагает некоторыми сведениями. Из замечаний, как бы брошенных вскользь, явствовало, что Лагард, например, знал о побеге семерых, о суде над ними, об аресте поручика Михолапова. Нетрудно было заключить, что в Новой Москве находится какой-то лазутчик; действительно ли он был, кто он был – этого я и теперь не знаю… Итак, я смекнул, что мой хозяин не столько желает что-либо вызнать, сколько желает выяснить мою точку зрения.